Их задержали в сумерках, когда они брели заросшей старой колеёй через болотистую низину. Направление было выбрано Храмовым, как только они притопали по дороге на опушку. Шоссе уходило в глубь леса, и там, на первом повороте, лежала на боку громада "броника" с торчащими нелепо толстыми колёсами. Лузгин уже двинулся было туда, но Храмов схватил его за рукав и поволок направо, под деревья, выдыхая на ходу: "Нельзя, нельзя!", и лишь потом, когда Лузгин стал спотыкаться и хрипеть, Храмов сжалился над ним и затащил в густые новые посадки, где Лузгин рухнул на бок, содравши локтем мох до песчаной сухой земли. Тёмные мушки летали в глазах диким роем, постепенно рассеиваясь, и Лузгин увидел перед носом выводок красивых одинаковых маслят, собирать которые он страшно не любил, потому что при чистке верхняя лаковая на вид плёночка настырно прилипала к пальцам. Храмов даже не присел, ворочал головой и беспокойным голосом рассказывал Лузгину, почему нельзя соваться к подбитой бронетехнике - "духи" минируют. Лузгин хотел спросить, как это было там, на блокпосту, но воздуха едва хватало на дыхание. Храмов нервничал, хрустел сапогами по мху; Лузгин поднялся кое-как, и дальше они не бежали, а шли быстрым шагом, огибая ложбинами покатые бугры, просторно поросшие крупными соснами. Храмов на ходу, не оборачиваясь, восторгался отвагой Лузгина и всё спрашивал, как это он успел передёрнуть и взвести, а Лузгин не мог понять, о чём говорит этот парень в дякинских куртке и шапке. Начинало темнеть, теперь уже их точно не догонят, но Лузгина грызла новая тревога: в темноте они обязательно заблудятся. Ему припомнились байки бывалых людей о том, как лес человека гоняет по кругу, - значит, они рискуют снова выбрести к деревне, и он всё чаще стал спрашивать Храмова, но тот лишь бормотал в ответ: "Всё нормально, Василич" - и ловко нырял между соснами. Потом они наткнулись на колею, Храмов наконец обернулся: "Ну, что я говорил?" Посреди колеи Лузгин зашиб ногу о пенёк в густой сухой траве, заругался от боли, сбился с шага и отстал от Храмова; тот подождал его у взгорка на краю низины, и, когда они полезли вверх, цепляясь руками за ветки, им приказали не двигаться. Лузгин полустоял-полусидел; по бокам зашуршали, затопали, потом его рванули вниз за пуховик и бросили лицом на землю. Он расцарапал щёку, и она до сих пор надоедающе саднила, но глупо было выпрашивать у деревенской бабы одеколон или лосьон: одеколон, поди, давно уже был выпит, лосьонов тут не знали отродясь. А пирог был сухой и чай жиденький.
- Ну что, Василич, подхарчились? - Водитель Саша улыбался, ухватившись руками за дверные косяки. - Пошли, командиры зовут.
Перед Храмовым стояла кружка чаю и кусок того же пирога. Лейтенант Воропаев, он же Коля-младшой, сидел напротив Храмова на стуле, глубоко сунув ноги под стол. Спиной к окну расположился мужчина средних лет в военной форме без знаков различия. На столешнице лежал листок бумаги с нанесённым от руки планом: дорога, улицы, квадратики домов.
- Ну, не припомнили точно? - спросил мужчина, и что-то в его исхудалом лице показалось Лузгину неясно и тревожаще знакомым.
Лузгин перевернул листок и всмотрелся. На плане были новые пометки, наверное подсказанные Храмовым.
- Если это дом Дякина, - сказал Лузгин, проехав пальцем по бумаге, - то, значит, где-то здесь. Или здесь. Да я же вам говорил, что там, в деревне, я вам покажу, я этот дом запомнил.
- Хитришь, Василич, - усмехнулся Воропаев. - Туда мы тебя не возьмём, не надейся. Будешь здесь сидеть под Клавкиным контролем. Хватит, нагулялся.
- Возьмёте, - произнёс Лузгин. - Или сам пойду. Вы уйдёте, а я следом. Вам же хуже будет, если потеряюсь.
- А давайте мы его в разведку пустим, - сказал мужчина за столом. - Повязка есть. Наврёт чего-нибудь, ему поверят, журналисты врать умеют. Убедительно.
- Кончай, Соломатин, кончай издеваться. - Воропаев кивнул на незанятый стул; Лузгин, поразмыслив, уселся. - Василии "духа" грохнул, в сортире замочил!
- Не в сортире, а возле. Это я был в сортире, а тот над окопом стоял.
- Ну, представляю, картина! - Воропаев откинулся на стул, и спинка заскрипела. - Василии на толчке и вдруг, блин, с пистолетом! Ну, этот чёрный удивился… Ты знал, Василии, что пушка на взводе?
- Ничего я не знал. Наткнулся раньше, спросил у Коновалова, зачем в сортире пистолет. Коновалов сказал: чтобы с голой жопой врасплох не застали. Потом ящик увидел и вспомнил.
- Повезло тебе, Василии, - сказал Коля-младшой. - Ты вообще, смотрю, везучий.
- Угу, - сказал Лузгин, - просто полный везунец. Как с вами поехал - ни дня без стрельбы.
- Вернётесь героем, - сказал Соломатин. - Напишете красиво, вам премию дадут.
- Кончай, ты, Солома, - сказал Воропаев. - Журналисты тоже разные бывают.
Когда их привезли в деревню и затолкнули в этот дом, то первыми, кого Лузгин увидел, были Воропаев с Соломатиным, и Лузгин обрадовался так, как никому не радовался в жизни, и путь ли не бросился Коле-младшому на шею; Воропаев тряс его и тискал, а Соломатин стоял в стороне и разглядывал без привета в глазах. Лузгин всё рвался рассказать про Казанлык и как там получилось, а Храмов молчал, словно пленный, и Лузгин не сразу понял разницу его и храмовского положения. Хорошо ещё, подумал он, что парень пришёл с автоматом, с оружием, как настоящий боец. Потом их увели на кухню, и тут же Храмова позвали на дознание.
Он не задавал вопросов Воропаеву, а тем более худому мужику в форме без петлииек и погон, но с былым репортёрским азартом сказал сам себе: "Поздравляю, вот ты и попал к партизанам, а это не слабее интервью с Гарибовым"! Присутствие Коли-младшого и вовсе расставило всё по местам: его отлучки на "Урале", разговоры с недомолвками, Сашино подмигивание и как Елагин прикрикнул на разболтавшихся. Вот, значит, как оно устроено. Вот откуда у "лесных" боеприпасы и горючее, и ночуют они не в лесу, а в деревне по тёплым домам как нормальные люди, и всем, кому надо, про это известно, а другим и ведать не положено. Так что, увы, про это не напишешь, ну и ладно, зато я теперь среди знающих, здесь есть чем гордиться, и бог с ним, с репортажем, знание важнее.
- Утром в Казанку уходит машина, - сказал Соломатин, - можем отправить товарища.
- Ну уж нет, - сказал Коля-младшой. - Я его лично, за ручку…
И это Колино "за ручку", и соломатинское ровное "товарищ" так задели сердце Лузгину, что он опустил голову к столу и заморгал, чтобы не заметили.
- Пусть отдыхают, - распорядился Соломатин. - Где будем размещать?
- Да здесь, - Воропаев прихмыкнул. - Мужик в отлучке, будет в самый раз.
- А где мужик? - спросил Лузгин по-глупому и понял, что краснеет, потому что расцарапанную щёку стало жечь и дёргать пуще прежнего. - Стыдно, Коля, стыдно, я же совсем не об этом, вы знаете…
- Да где-то на заработках. Как весной ушёл, так ни слуху ни духу. Он Соломе родственник какой-то, да, Солома?
Соломатин промолчал, и Лузгин только теперь увидел, что Воропаев слегка выпивши, а этот трезв как стеклышко, потому и недобр.
- Ну ладно, пошли, - проворчал Воропаев. - Клава, двух кавалеров тебе оставляем! Один молодой да ранний, а второй совсем старый, но о-опытный. Ты с ними осторожнее! Они, блин, ходоки ещё те…
- Из дома ни шагу, - приказал Соломатин. - Утром за вами придут.
- А пистолет? - спросил Лузгин. - Ваши люди его отобрали.
- И правильно сделали.
- Что за гадство такое, - подумал Лузгин, второй пистолет реквизируют.
- Мне бы чаю ещё, - сказал Храмов.
Спать им пришлось в одной комнате на узких кроватях по двум сторонам от окна. Лузгин стеснялся, что будет храпеть, но первым зачирикал Храмов и вскоре так распелся, что Лузгин и пальцем прищёлкивал, и цокал языком - не помогало. Тогда он выпростал ногу из-под одеяла и стукнул пяткой по краешку панцирной сетки. Храмов дёрнулся во сне и храпеть перестал. А перед сном они усердно пили чай, который подносила им хозяйка Клава, уже без кофты и совсем не такая старая, как раньше показалось Лузгину. Он слушал храмовский рассказ про налёт: взяли в кольцо и так лупили, что не высунешься, они с Потехиным заныка-лись в один окоп, вдвоём не так страшно, и расстреляли весь боезапас за полчаса, потом решили подорваться, да не смогли, и тут к ним бросили гранату, и она не взорвалась; а "бэтэр" со старлеем ждали и подорвали на фугасе: пацаны сидели на броне, их раскидало, старлей грохнулся башкою об асфальт, его таким и взяли, оглушённым, а пацанов, кто от взрыва не умер, добивали в канаве, на глазах у Елагина, тот уже соображал, когда расстреливали, но сделать ничего не мог. И хитрые же, суки, сказал Храмов, по первости стреляли от деревни, ствола два-три, не больше - развлекались, вроде как Узун, ну мы и передали ротному в Казанку; Елагин бы и так приехал по узуновскому делу разбираться, так эти гады, блин, подстраховались, потому что на стрельбу живую ротный выезжал всегда. Короче, как грохнули "бэтэр", ввалили по нам сразу изо всех стволов и попёрли толпой; мы их тоже славно порубали, так что они злые были, чуть на месте не порезали, да этот, их начальник, запретил.