- А интервью?
- Снимай!
- Как скажете, - Лузгин пожал плечами.
Он опять вскинул камеру к лицу и стал делать вид, что снимает. На профессиональном жаргоне операторов это называлось "крутить американку". Давным-давно, ещё в эпоху больших киноплёночных камер, таким приёмом пользовались при съёмках второстепенных сюжетов, когда требовались пять коротких планов и не больше, киноплёнка была на вес золота, но не хотелось обижать "объект", для которого визит телегруппы был ярчайшим событием всей жизни, а потому набивший руку оператор, отсняв необходимое, подолгу танцевал вокруг "объекта", тарахтя пустой кассетой кинокамеры, пока тот не натешится общим вниманием и не выдавит на-гора кодовую фразу: "Прошу к столу". Вот и сейчас Лузгин водил камерой в разные стороны, в основном разглядывая лица, как в бинокль. Он нашёл того молодого, что обозвал его собакой - щербатое неумное лицо и гнилые зубы вкривь и вкось; Лузгин не удержался и нажал кнопку пуска, запечатлев на плёнке это непривлекательное зрелище - такая вот репортёрская месть. Потом он развернулся и стал рассматривать Гарибова.
Тот говорил по-русски почти без акцента: по слухам, был афганец, из северных, закончил "кадетку" в Екатеринбурге и общевойсковое в Перми, вяло дрался с талибами под знаменем Дустума, во времена глобальной южной заварухи ушёл с полком в Таджикистан и там исчез из виду, а прошлым летом, по оперативным данным, командовал полномасштабным наступлением под Ишимом и лично водил накурившихся "духов" в лобовые дикие атаки. Никто не знал Гарибова в лицо, говорили, что он ярый правоверный и не разрешает себя фотографировать или снимать на видео. Разглядывая полное лицо и непроницаемые тусклые глаза, Лузгин подумал: мне ведь могут не поверить, что я заснял неуловимого Гарибова. Поди-ка докажи, что этот мужичонка и есть гроза и ужас зоны, объект бесплодных поисков спецназа и ненависти местных партизан. Был слух, что ранен в руку, левую, и там теперь прилажен дорогущий импортный протез, но вот же держит в левой руке мегафон, и непохоже, что она искусственная. А может быть, что и не генерал Гарибов вовсе: Махит заправил ему лакомую "дезу", зачем-то нужно это бандюгам, а ежели нужно, то Лузгина отпустят после митинга, ведь должен кто-то - лучше автор, это убедительнее - Доставить кассету в Тюмень, Москву и далее. Красиво говорит, мерзавец, отметил про себя Лузгин, прислушиваясь к металлическим словам из мегафона. Витиевато слишком, по-восточному цветасто, однако не откажешь в эмоциональной убедительности и даже в некой логике, в чувстве собственной правоты.
- Да пребудет с нами мир! Да умоются кровью неверные. Велик Аллах, и хвала исламу! - Человек в чёрной шапке опустил мегафон, и чьи-то руки приняли его и убрали из кадра. Вокруг кричали и стреляли в воздух, и Храмов вздрагивал и жмурился, и старший лейтенант Елагин наклонился вправо и что-то сказал ему на ухо; Храмов снова зажмурился и несколько раз мелко кивнул головой.
Гарибов вразвалку сделал три шага вперёд, сближаясь с пленными у бронетранспортёра. Он помассировал левую руку, уставшую от тяжести мегафона, и пальцем поманил к себе Потехина:
- Иди сюда, солдат.
- Снимать, - сказал Махит, подталкивая в спину Лузгина.
- Где Асат? - громко крикнул Гарибов. - Иди сюда, Асат. Стань рядом.
Из толпы моджахедов вышел парень в военном новеньком бушлате, коротковатом в рукавах, и Лузгин узнал узу-новского брата, что сидел вчера на табуретке в белой рубашке у двух завёрнутых в простыни тел, - длинного и покороче, и мышцы на лице Лузгина сделались будто чужие. Он сразу понял, что сейчас произойдёт. Рука сама упала с камерой, едва не выпустив её, и Махит сказал ему прямо в затылок:
- Жить хочешь? Снимай.
Асат, брат Узуна, встал рядом с Гарибовым. Человек в кудрявой чёрной шапке правой рукой обнял его за плечи.
- Это он, - сказал Гарибов, - он убил твоего брата, он убил твою мать.
- Да, - сказал Асат.
- Это он? - Гарибов повернул голову и посмотрел в объектив Лузгину. - Тебя спрашиваю: это он? Ты ведь там был, ты видел, говори! Он стрелял, этот снайпер?
Махит несильно стукнул кулаком ему между лопаток.
- Я же снимаю, не мешайте, - сказал Лузгин.
- Тебя спрашиваю: он стрелял? - Гарибов смотрел ему прямо в лицо, и Лузгин понял, что ему не отвертеться, не спрятаться за объектив, и надо отвечать. Он опустил телекамеру и сказал:
- Я не знаю.
- Ай, врешь, собака, - с улыбкой произнёс Гарибов.
- Не вру, - помотал головою Лузгин. - Откуда мне знать? Я на кухне сидел.
- Иди сюда, - сказал Гарибов.
- Я стрелял, - сказал Потехин.
- Повтори.
- Я стрелял.
- Молодец, - сказал Гарибов и покрутил рукою по-восточному. - Ты - солдат, ты - не трус, уважаю. А ты трус, журналист. Ты не мужчина. Ты на кухне сидел. - Вокруг засмеялись, и стоявший рядом моджахед плюнул Лузгину под ноги, поскрёб тыльной стороной ладони у себя под подбородком и снова плюнул, наклонившись и выпрямившись. Лузгин откуда-то знал, что это означает, но ему уже было всё равно.
Гарибов снял руку с плеча Асата и засунул большие пальцы за ремень. Он стоял, улыбаясь, слегка отставив в сторону ногу в высоком шнурованном ботинке, кого-то раздражающе напоминая, и Лузгин вдруг понял, что - Чапаева в известной сцене в кинофильме.
- Ты убил его брата, - сказал Гарибов сутуловатому Потехину. - Ты убил его в бою, как солдат. Я тоже солдат, и я тебя понимаю. Но зачем ты убил его мать?
Потехин пожал плечами и дёрнул щекой.
- Ты жалеешь об этом?
- Да, - сказал Потехин. - Я же не знал, я не видел…
- Верю тебе, - звучно произнёс Гарибов. - Ты умрёшь как солдат. Ты не будешь опозорен. Подойти ближе и стань на колени.
- Нет, - сказал Потехин.
- Так надо, - сказал Гарибов. - Этим ты попросишь прощения у сына. Твоя душа очистится, солдат, и твой Бог примет тебя хорошо.
Гарибов вынул из кобуры пистолет и протянул его Аса-ту на ладони.
- Возьми, сын. Исполни долг.
- Снимай, - шепнул Махит. - Снимай, тебе говорят.
В видоискателе камеры картинка была чёрно-белой, и это как бы отдалило Лузгина от происходящего, словно он смотрел чужой репортаж по телевизору. И там, в этом маленьком телевизоре, Потехин опустился на колени; Гарибов показал Асату, что делать с пистолетом, и ушёл из кадра; Асат смотрел на пистолет, и кто-то подсказал, что надо зайти сбоку, и Асат переместился немного за спину Поте-хину и поднял пистолет; ему снова подсказали, что надо повыше и чуть под углом, вот так, за всех ребят, за наших женщин; пистолет дёрнулся у него в руке, Потехин упал лицом в землю. Лузгина ударило в уши короткое близкое эхо, и вздрогнул он от эха, не от выстрела.
- Подонок ты, Гарибов, - сказал Елагин.
- Не спеши, командир, - сказал Гарибов. - Твоя очередь придёт. Иди сюда, - махнул он рукой побелевшему Храмову. - Иди, не бойся.
А Храмова за что? - отрешённо подумал Лузгин. Ну как за что? Кто знает, что там происходило, кто там в кого стрелял и убивал и как они попали в плен к Гарибову… Его толкнули в спину, он поднял камеру. В маленьком телевизоре длинные пальцы Храмова одёргивают мятый подол застиранной хэбэшки.
- Ты не контрактник, - сказал человек в чёрной шапке.
- Нет.
- Я вижу сам… Сколько тебе лет?
- Девятнадцать.
- Мужчина совсем, - засмеялся Гарибов. - Мать-отец есть? Брат есть? Сестра есть? - Храмов мотал головой: то сверху вниз, то из стороны в сторону. - Жена есть? Есть жена? Ва, мужчина совсем… Настоящий солдат, джигит, бахадур, штаны мокрые почему?
- Не мокрые, - ответил Храмов.
- "Не мокрые!" - передразнил его Гарибов. - Тебя отец ремнём бил? Ну, отвечай!
Храмов кивнул и переступил с ноги на ногу.
- Дайте ремень, - сказал Гарибов.
Чтобы так пороли - зажав голову виноватого между колен, - Лузгин до сих пор видел только в кино. Гарибов бил не сильно, но хлопки были звонкие, словно и вправду по мокрому.
- Вот так, - сказал Гарибов и отбросил ремень в сторону. - Ты наказан. Я тебя как отец наказал. Запомни и никогда больше не бери в руки оружие. Мы тебя накормим и отпустим. Вот с ним пойдёшь, - Гарибов показал через плечо на Лузгина. - Расскажешь всем, что мы детей не убиваем. - Ну да, конечно, подумал Лузгин, Потехину было сто лет, не иначе. - Но если ещё раз возьмёшь автомат - ты умрёшь. Уберите его… Нет, пусть посмотрит, как будет умирать его командир. Ты умирать умеешь, командир? Убивать ты умеешь, я видел. Почему не отвечаешь, я с тобой говорю!
- Да пошёл ты… - произнёс Елагин.
- Э, грубишь, командир, быстрой смерти хочешь…
Ещё когда Гарибов допрашивал Потехина, Лузгин всё ждал, что старший лейтенант заступится за парня, каким-нибудь невероятным способом прикроет его и спасёт, но Елагин не сказал ни слова, и Лузгин не понимал его молчания и осуждал старлея за бездействие; тот мог хотя бы попытаться, но молчал, и только сейчас Лузгин понял, додумался: говорить было не с кем и не о чем.
Двое мужчин с автоматами, переброшенными за спину, вкатили на площадь перед сельсоветом большую деревянную колоду, пиная её каблуками сапог и направляя руками, и тот, что был ближе к Лузгину, в левой руке держал аккуратный плотницкий топор. Лузгин опять узнал его: щербатое лицо и зубы вкривь и вкось.
- Не хочешь со мной говорить, командир? - Человек в чёрной шапке покачал головой и сожалеюще развёл руками. - Мне не хочешь - вот им объясни, зачем ты пришёл на нашу землю убивать наших женщин и детей, жечь наши дома, зачем?
- Это не ваша земля, - сказал Елагин. - И дома эти не ваши. А женщин я не убивал.
- Твои солдаты убивали, - сказал Гарибов.
- Кончай, - сказал Елагин.