Всё, хватит унижаться. Зачем вообще весь этот разговор? Он пожал руку водителю и сказал ему "спасибо", а Саша спросил, как он будет с пустой головой, и Лузгин отмахнулся: мол, если что, капюшон есть при куртке, - кивнул Елагину и пошёл от них по дороге, задирая голову и щурясь, чтобы высмотреть Дякина, но тот уже скрылся в деревне. Полсуток проходил Лузгин в армейских ботинках и уже привык к ним, и сапоги теперь казались велики и шлёпали по асфальту, слегка соскальзывая в шаге, зато бордовый пуховик был теплее и легче бушлата. Он набросил капюшон, затянул тесёмки и сразу перестал слышать звук моторов позади, зато в ушах зашипело дыхание, будто Лузгин шёл в скафандре.
Издали деревня казалась нетронутой, однородной, но уже на окраине среди крыш и заборов ему стали видны сгоревшие дома, и чем дальше он углублялся в деревню по рассекавшему её плавным зигзагом шоссе, тем чаще ему бросались в глаза обгорелые развалины. Иногда он останавливался и крутил головой, а потом даже откинул опять капюшон для удобства, но так и не приметил ни одной живой души, чтобы спросить о доме Дякиных. Он вдруг сообразил, что деревня кончается, впереди только лента шоссе и справа заброшенный бетонный коровник без крыши, в чёрных пятнах дыр на серых грязных стенах. Он повернул назад и увидел трёх человек, выходивших к нему из проулка.
Один был в телогрейке, двое - в куртках наподобие лузгинской. Давно и накрепко не бритые, в зимних шапках армейского образца без кокард, они шли к нему неспешно, но уверенно, глядя из-под шапок одинаковыми тёмными глазами. М-да, не любят здесь приезжих, со вздохом констатировал Лузгин, сворачивая им навстречу с предварительной улыбкой.
- Добрый день, - сказал Лузгин, сближаясь. - Не подскажете, как мне найти дом Дякиных? Дя-ки-ных, - повторил он по слогам для разборчивости.
- В сумке что? - спросил мужчина в телогрейке.
- Ничего, - растерялся Лузгин. - Так, вещи разные дорожные.
- Проверь, - приказал человек в телогрейке, и один в куртке снял сумку с лузгинского плеча, опустил её на землю, присел на корточки, раскрыл "молнию" и быстро зашарил внутри привычными к этому делу руками.
- Куртку расстегни.
Мужик распрямился, охлопал Лузгина всего. Ну как в кино, усмехнулся Лузгин, той же улыбкой давая понять, что совсем не обижен осмотром.
- Ты кто? - спросил его мужчина в телогрейке.
- Да так, - сказал Лузгин, - вот к Дякину приехал.
- С ними? - кивнул мужчина в сторону невидимого с этой точки блокпоста.
- Да, с ними.
- Почему с ними? Ты кто?
- Корреспондент, - с нажимом произнёс Лузгин.
- Документы есть?
- Только паспорт, - ответил Лузгин. - Да вам какое дело, собственно?
- Больше так не говори. - В лице и в голосе мужчины в телогрейке ничего не изменилось, но Лузгину от этих слов стало как-то не по себе.
- У них документы остались. Забрали.
- Почему?
- Не хотели, чтоб я сюда шёл.
- А ты зачем сюда шёл?
- Як Дякину шёл. Он мой друг, мы много лет не виделись. Вы знаете Дякина? Знаете, где он живёт?
- Паспорт давай. - Мужчина в телогрейке говорил по-русски без акцента, и лицо у него было вполне обыкновенное, только худое и тёмное, но выговор был явно не местный, не сибирский, и Лузгин уже кровью чувствовал неродство своё с этими тёмными людьми. Он достал и протянул свой паспорт в обложке искусственной кожи, мужчина полистал его внимательно, потом снял обложку; Лузгин с изумлением увидел, как косо падает на землю глянцевый прямоугольник ооновской пресс-карточки. Совсем забыл, как вчера утром отвязывал шейный шнурок и прятал карточку туда, на всякий случай, под обложку.
Тот, что обыскивал, поднял карточку с земли и передал её главному.
- Почему говорил, что документов нет? - спросил человек в телогрейке.
- Не посмотрел, - сказал Лузгин. - Думал, всё отобрали, и это.
- На, - вернул ему "корочки" главный. - Пойдём.
Лузгин подхватил свою сумку и, не застёгивая, кинул на плечо. Мужчина в телогрейке шёл первым, двое в куртках - по бокам от Лузгина, и у того, что не обыскивал, наискосок от правого плеча что-то висело под курткой, и Лузгин мог бы поспорить с кем угодно, на любой заклад, что это был десантный автомат Калашникова.
6
Утром, когда встали и позавтракали, Дякин ушёл по какой-то случившейся надобности и всё никак не возвращался. Дякинские старик со старухой поднялись ещё затемно - Лузгин слышал, лёжа в мутной дрёме, как они ходили, шаркая, по дому, стучали вёдрами в сенях, скрипели дверью, - а теперь сидели рядом на кровати и смотрели на Лузгина, а Лузгин сидел за столом и смотрел в окно, ожидая, когда в нём промелькнёт сутулая Славкина фигура. Окно выходило во двор, он видел там доски сарая и поленницу дров под шиферным навесом; и шифер, и дрова, и доски были серые от старости и влаги. А сколько же лет старикам? - параллельно подумал Лузгин. Под восемьдесят, ежели не больше.
- Я тут прогуляюсь, осмотрюсь, - сказал он тоном человека не без дел.
Конечно, Славка поступил невежливо, что так вот бросил друга и ушёл, но вообще-то он молодец. Вчера, когда к нему в дом привели Лузгина под конвоем, не удивился и не испугался, вопросов никаких не задавал и даже глянул сердито на главного, но тот и бровью не повёл и вообще держался с вызывающим достоинством имеющего право: шапки в доме не снял, но на прощание слегка поклонился Лузгину и пожал ему руку двумя жёсткими ладонями. Дякин объяснил потом, что Махит у них в деревне командир отряда самообороны. От кого обороняемся? - спросил Лузгин. Да ото всех, ответил Дякин.
Дом Дякиных стоял вторым в проулке от шоссе, в самом центре посёлка. Несколько лет назад Славка, когда был "при деньгах", снёс крышу отцовского дома и надстроил из бруса мансардный этаж, обшил все стены реечкой-ва-гонгой, покрасил лаком, и сегодня дом большой и красивой игрушкой торчал среди бревенчатых изб, светился оцинкованною крышей - совершенно нетронутый, целый, а две избы напротив, через проулок, лежали грудами обуглившихся брёвен, и ближний у дороги дом тоже был разрушен и пожжён. Лузгин ещё подумал: как же так? Будь он артиллеристом, стрелявшим по деревне, то первым делом влепил бы снаряд именно в этот замечательный ориентир. Повезло, видно, Дякиным, или были другие причины.
Он топтался один на шоссе, подсохшем за ночь, озирался и не видел никого, и лишь дымки над трубами печного отопления то там, то сям обозначали жизнь. Лузгин не хотел уходить далеко, чтобы не пропустить возвращение Дякина, но и болтаться вот так, на виду, было глупо. Он держал руки в карманах пуховика и левой ладонью фиксировал сигаретную пачку, а правой - брусок диктофона с заряженной кассетой, и если сигареты были в толк, то диктофон лежал бесцельным грузом, только усугубляя нелепость ситуации. Лузгин вообразил, как он торкнется сейчас в ближайший дом, представится, достанет диктофон и будет задавать вопросы - кому, о чём, и кто ему ответит, кто его пустит на порог? А если и пустит, то рядом непременно вырастет Махит и эти в куртках, из самообороны ото всех. Что-то было в деревне не так, как было не так с Воропаевым, его поездкой на грузовике, Сашиными удалыми байками, отстранённым молчанием старлея и дякин-ской вчерашней разговорчивостью: после бани они пили "бураковку", стариковский самогон с убойным градусом и тошным привкусом свёклы.
А ещё поутру, догребая ложкой яичницу с большой чугунной сковороды, Лузгин со стыдом осознал, что он есть полный дякинский нахлебник. В карманах не было ни рубля, ведь он же ехал "на довольствии", и вчера, когда торопливо ругался с Елагиным и в сердцах дезертировал - ну нет, совсем не дезертировал, он же штатский, "вольняга", просто взял и ушёл, вот и всё - совершенно про деньги не думал.
Схожу-ка я до блокпоста, решил Лузгин. Авось не выгонят, и вдруг Елагин ещё там: поговорим, помиримся, придумаем чего-нибудь. К тому же Лузгина изрядно тяготило неудобство, вполне логичное для желудка после выпивки; он не спросил у Дякина, а стариков и вовсе застеснялся. Там, на посту, пусть новый не отрыли, но старый-то, небось, ещё стоит, и до него полкилометра - успеем, донесём…
Наверное, его издалека заметил караульный с вышки: на дорогу из укрытия бодро выскочил сержант Коновалов и двинулся Лузгину навстречу.
- Здравствуйте, сержант, - сказал Лузгин.
- Здрасьте, - сказал Коновалов. - А нет никого, все уехали.
- В каком это смысле? - не понял Лузгин.
- Ну, офицеры, начальство, - пояснил сержант. - Здесь только наше отделение. - Сапоги у Коновалова были испачканы глиной, бушлат внакидку, гимнастёрка без ремня.
- Вот и хорошо. Продолжим, так сказать, неформальное знакомство с отделением.
- Извините, - нахмурился Коновалов. - Чужим здесь находиться не положено.
- Да будет вам, сержант, - сказал Лузгин. - Вы же знаете, я не чужой.
- Всё равно не положено.
- Вот же чёрт! - Сержант был абсолютно прав, и это разозлило Лузгина. - Так, а в сортир здесь мне можно сходить? Или я в поле усядусь и буду вас демаскировать.
- В сортир? - удивился Коновалов. - Ну, я думаю…
- А вы не думайте, сержант, а проводите!
От смены обстановки, чужой еды и острых впечатлений он сутки с лишним не испытывал нужды и лишь сейчас представил, чем это может обернуться. Отец покойный лечился от геморроя с тридцати и как-то на смешной вопрос спортсмена-старшеклассника ответил так: "Представь, сынок, что у тебя полная задница зубов, и все болят".
Сын кивнул, что представил, хотя к тому времени у него и зубы-то ещё ни разу не болели. По счастью или по несчастью, он очень долго чувствовал себя совершенно здоровым и с врачами не знался, а потом вдруг посыпался разом, но по инерции всё отказывался признавать очевидное.