– Спасибо, Раблбари. От ватрушек не откажусь, – сказал он.
– Бабушка, тогда накрой нам в столовой.
Когда Раблбари вышла из гостиной, Лэоэли спросила Дэниела:
– У тебя падучая?
– У меня? Да нет у меня никакой падучей. Просто голова закружилась. Ты же сама сказала, голова закружится.
– Ну, сказала… так. Про подсвечники сказала: они кругом – голову норовят закружить.
– А может, это не они такие коварные? Может, это твоя зеленоглазка наколдовала?.. Не обижайся. Ты что, обижаешься? Я ведь несерьёзно.
– Я знаю. Но чувств ты всё-таки лишился. Тебе к Фэлэфи надо: она от всяких хворей исцеляет.
– Лэоэли, я не болен. Правда… А вот рисунки какие-то… Это от них у меня, – Дэниел усмехнулся, – падучая случилась.
– Дэн, с этим нельзя шутить.
– Ты как моя бабушка: про смерть нельзя шутить.
– Ты говоришь, от рисунков чувств лишился?
Дэниел заметил, что Лэоэли что-то задумала.
– Уверен, что от рисунков, – ответил он. – Ты не поверишь… только не обижайся…
– Вот ещё. Фэрирэф пусть обижается. Ну, что?
– Они… Нет, не стану говорить.
– Ну и не говори. Давай лучше проверим: подойдём к ним поближе и посмотрим, что будет. Вместе подойдём.
Дэниел глубоко вдохнул и шагнул к камину.
– Подожди! – остановила его Лэоэли. – Сначала чаю попьёшь.
– Подумала?..
– Да, подумала.
– Зря подумала. Это не от голода – у Малама не проголодаешься. Давай всё-таки приятное на потом оставим.
Дверь из столовой в гостиную открылась.
– Дэнэд, Лэоэли, идите чай пить.
– Идём, бабушка. Только руки помоем, – ответила Лэоэли, а потом сказала Дэниелу: – Само решилось, что сначала, а что потом.
Дом Фэрирэфа почти не отличался от того, в котором жил Семимес со своим отцом. Он был побольше, попросторнее и убранством побогаче. И Дэниел уже понимал, что в этом коридоре не заблудишься и, больше того, угадывал, куда ведёт та или другая дверь…
Ватрушки Раблбари были настолько хороши, что Дэниел, поначалу наметивший съесть одну, уплёл целых три.
– Теперь парню из Нет-Мира никакие рисунки не страшны, – сказал он, когда снова оказался в гостиной.
– Ты же говорил, это случилось не от голода, – Лэоэли подошла к стене с рисунками. – Встань рядом со мной.
– Боишься, упаду?
Лэоэли промолчала в ответ. Дэниел встал около неё, и они, в лёгком расположении духа, принялись рассматривать то, что превратилось когда-то в знаменитые дорлифские часы…
– Видишь? – вдруг настороженно, полушёпотом спросил Дэниел.
– Не вижу. Не вижу ничего такого, что заставило бы меня говорить шёпотом.
– Они чувствуют меня! Они оживают! Они что-то говорят! Но я не слышу, не слышу их!
– Кто оживает, Дэн? Цифры что ли у тебя оживают и говорят с тобой? – в голосе Лэоэли звучало недоверие. – Или стрела сорвалась с насиженного места и полетела, словно ферлинг, чтобы с парнем из Нет-Мира поболтать?
– Узоры… на рисунках, – уже каким-то ослабленным голосом ответил Дэниел. – Их кто-то… рисует… и они… хотят мне сказать…
– Где? Где? Покажи! Ткни пальцем! – раздражённо сказала Лэоэли и повернула голову к нему. – Дэн! Да ты бел как молоко! Ты сейчас упадёшь!
Дэниел пошатнулся – Лэоэли подхватила его под руки и помогла ему дойти до кресла. Он опустился в него так, как будто забыл про свои ноги.
– Ты пугаешь меня, Дэн! Давай я бабушку позову, а сама за Фэлэфи сбегаю.
Дэниел отрицательно помотал головой. Потом подобрал ноги, которые не весть как растянулись между полом и креслом. Потом сказал:
– Нет, Лэоэли, не надо бабушку звать. Ни ту, ни другую. Мне уже лучше. Силы возвращаются ко мне. Видишь, и ноги вернулись на своё место.
– Тогда не смотри больше на эти рисунки!
– Я уже не смотрю… Но почему эти узоры отнимают у меня силы?! Почему?!
– Нет! Это ты придумываешь! Рисунки тут не при чём! Я не люблю Фэрирэфа! Но рисунки тут не при чём! И всё равно тебе надо к Фэлэфи!
– Пойдём? – Дэниел притворился, что поддался уговорам.
– Пойдём.
– На площадь часы смотреть, – с усмешкой продолжил Дэниел.
…Дэниел и Лэоэли стояли перед часами. Они приберегли часы на конец первого дня их знакомства. До этого было лучезарное слузи-дерево, до него – оранжево-зелёные улицы Дорлифа… Они отложили встречу с часами до наступления сумерек… чтобы увидеть, как светящийся камень, до краёв напитанный светом неба, начнёт отдавать его ослепшему пространству… как время, заключённое в круге циферблата, окутает тайна, рождённая игрой тьмы и света… как взгляд серебристого ферлинга, стоявшего на страже мерного хода жизни, суровый, но спокойный в свете дня, тронет свет цвета крови и пробудит в нём воинственность и ярость…
– Часы заводит особый человек? – спросил Дэниел.
– Мог бы догадаться, кто этот особый человек.
– Да я догадался.
– Каждую ночь в самый безлюдный час, около четырёх ночи, Фэрирэф берёт с собой лестницу и Родора и отправляется на площадь.
– Тяжело таскать туда и обратно лестницу, – заметил Дэниел.
– Думаю, для него нет большего счастья, чем эти ночные встречи со своим детищем, – с обидой в лице сказала Лэоэли. – А лестницу носить вовсе не тяжело: это очень лёгкая раскладная лестница. Её смастерили для Фэрирэфа лесовики… как и часы… Однажды Фэрирэф разбудил меня и попросил пойти с ним. И я сама несла лестницу и сама заводила часы. Фэрирэф дал мне ключ и уговорил меня подняться наверх. Я делала то, что он говорил, вовсе не трудные вещи: открыла дверцу с той стороны столба и поворачивала колесо завода вправо до тех пор, пока оно поддавалось… Когда я спустилась, Фэрирэф сказал, что, если с ним случится несчастье, я должна буду заводить часы… Но я не буду: не хочу зависеть от воли Фэрирэфа… Ну что, насмотрелся? Голова не кружится?
– Кружится, – Дэниел ответил так, как будто этот вопрос спрашивал его о том, о чём он хотел сказать, но не знал как.
Лэоэли пристально посмотрела на него…
– Врёшь.
– Не вру. Так никогда ещё не кружилась.
– Тогда смотри не упади.
– Не упаду… Я только взлетел… и меня несёт в неведомую высь.
– Раньше так высоко не взлетал?
– Никогда.
Сердце Лэоэли вдруг откликнулось на какой-то непонятный зов, сбилось с ровного ритма и побежало так быстро, и шаги его были так оглушительны, что она испугалась… и, спасаясь от них, сказала то, чего сама от себя не ожидала:
– Солнце не пускало?
Дэниел повернул голову к Лэоэли и как-то странно посмотрел на неё.
– Где… солнце? – спросил он. – Где твоё солнце?
Лэоэли, только теперь услышав собственные слова, всполошилась, закрыла рот рукой и побежала прочь… Дэниел – за ней. Он быстро догнал её и поймал за руку – она остановилась и, задыхаясь больше от волнения, чем от бега, прошептала:
– Ты никому не скажешь об этом!
Дэниел, торопясь, будто от этого что-то зависело, достал из кошеля Слезу и показал Лэоэли (так он хотел помочь ей оправдаться перед самой собой за опрометчивое слово).
– А ты об этом, – сказал он.
Лэоэли взяла Слезу.
– Ты не шутил, – тихо сказала она. – Теперь я знаю – ты не шутил.
– Не шутил.
– Красивая. Возьми. Давай не будем больше говорить об этом.
Дэниел убрал Слезу.
– Я только подумал…
– Что?
– Я подумал, что я мог бы сказать об этом Мэту.
– Ладно, Мэту можешь сказать… Проводи меня.
Некоторое время Дэниел и Лэоэли шли молча. Потом Лэоэли стала рассказывать.
– Девять лет назад… – Лэоэли задумалась, потом продолжила: – Это был счастливый день. Я запомнила его на всю жизнь. Я не знала тогда, что больше таких дней у меня не будет… Я, отец и мама (тогда я ещё не водила дружбу с колдуньей-зеленоглазкой) отдыхали на озере, на озере Верент. Ты ещё не ходил на озеро?
– Нет.
– Хочешь, после праздника вместе пойдём?
– Да, – ответил Дэниел: он не мог огорчить её правдой.
– Мы катались на лодке, купались, играли… Я была счастлива. Когда мы вернулись, мама сразу пошла в дом. А мы с отцом присели на ступеньках крыльца: мне хотелось продлить этот день, продлить чувства, которые он вызвал во мне, и не хотелось закрываться от него дверью. (Когда закрываешь дверь, часть тебя остаётся по ту сторону). Мы сидели на крыльце, как вдруг из сада донеслись голоса: один – Фэрирэфа, а другой… я не узнала. Но отец не ушёл сразу: что-то удержало его, что-то в их разговоре, Фэрирэфа и того другого. Отец насторожился и приставил палец к губам, и я сидела тихо. Я не понимала, о чём они говорят, но невольно что-то запомнила… Напряжение разговора нарастало. Фэрирэф почему-то закричал. Его возмущение было громче его голоса, это слышалось. Несколько раз он произнёс слово "Пасетфлен". Тот другой не кричал – он смеялся. В голосе же его было больше силы, чем в надрывном крике деда. Тот другой сказал, что он уверен в том, что пленник вернётся, и тогда все могут узнать правду… Поначалу я не придала никакого значения ни этим словам, ни всему подслушанному мной и отцом разговору… хотя какая-то тревога зародилась во мне. Вечер же, проведённый с бабушкой, её расспросы об озере и моя болтовня прогнали её. Я уснула быстро, но вскоре пробудилась из-за страшного сна. Я вышла в коридор, чтобы позвать маму, и услышала голоса: в гостиной ссорились отец с Фэрирэфом… Я думаю, что смерть отца и матери как-то связана с теми двумя разговорами, в саду и в гостиной. Вот почему я не люблю Фэрирэфа… Дэн?.. А ты ведь знал, что мои родители погибли?
– Да.
– Семимес сказал?
– Да.
– Мы пришли, ты заметил?
– Да.
– Мне надо идти.
Дэниел промолчал.