– Понимаешь, – всхлипнула она, – я начала писать новую книгу о кардинальном изменении в межличностных отношениях коммунистической молодежи в период с 1919 по 1926 год. А начальник сказал, что эта тема компрометирует меня как ответственного работника нашего учреждения. Теперь ставит палки в колеса и грозит увольнением. А я столько бессонных ночей потратила на поиск фактов!
– Ему не нравится, что ты в сторону сексуальной тематики ушла? – сочувственно спросила я.
В ответ она махнула какой-то обгоревшей картой:
– Что ты! Нет! Он просто очень зашоренный человек и считает, что все основные изменения произошли с 1920 по 1924 год. А это неправильно, понимаешь… Совершенно неправильно… – Она расплакалась и уткнулась в неизменный батистовый платочек.
Не зная, что сказать ей в утешение, я сморозила глупость:
– Да наплюй ты на это. Подумаешь, годом раньше, годом позже…
– Ну как ты можешь такое говорить? – прорыдала сестра. – Монография должна перевернуть все представления о половом вопросе в среде коммунистической молодежи! Это же так важно…
– Да, да, понимаю… – Я погладила ее по голове и перевела разговор в более интересное для меня русло. – Ты мне скажи вот что. Есть у тебя данные о том, в каком году Сталин был, так сказать, в наилучшей форме? Ну, то есть когда он был способен решать самые сложные задачи и разрабатывать всевозможные немыслимые управленческие схемы?
Услышав знакомые слова, Галина утерла слезы, заботливо спрятала карту в картонную папку, завязала бантик и начала бубнить себе под нос. После пятиминутных и совершенно безрезультатных попыток понять, о чем она толкует, я взмолилась:
– Ты можешь говорить хоть на пару децибел громче? В конце-то концов, мне нужен только год, когда у Сталина была, как это сейчас говорят, активная жизненная позиция, а также я должна знать точные день и час, в которые он стопроцентно сидел у себя в кремлевском кабинете и в одиночестве занимался делами.
Продолжая бубнить, сестра юркнула под стол, шумно повозилась там, как голодная мышь в амбаре, и вернулась на место, сияя улыбкой и рассматривая через лупу какой-то пергаментный листочек:
– Думаю, это было в 1937 году. Не буду приводить тебе доказательства корректности принятого мной решения, так как, узнав мои доводы, любой косно мыслящий историк бросит в меня камень… Но я на сто процентов уверена в своей правоте!
– А дату? Ты можешь назвать мне дату?
Вместо ответа Галина открыла крохотный сиреневый блокнотик с белыми бабочками и что-то старательно в нем написала.
– Вот! – Она положила передо мной выдранную страницу. – Мне доподлинно известно, что в этот день он был у себя и не проводил никаких совещаний. Но я не могу не поинтересоваться, зачем тебе все это нужно.
Мне было приятно, что после заминки с Александром к проявлению сестринского любопытства я успела подготовиться основательно.
– Понимаешь… – Я скромно потупила взор. – У меня есть один друг, специалист по эпохе сталинизма. Он сейчас пишет книгу про репрессии. Это такой художественно-публицистический труд, в котором среди документов и сухих фактов встречаются вкрапления мини-рассказов. Ну и ему для создания одного из таких фрагментов не хватало информации. Вот я решила помочь и обратилась к тебе.
– Понятно, – с легкой грустью произнесла Галя. – А что же он сам ко мне не пришел за консультацией? Постеснялся? Мне было бы так интересно узнать, что он думает о половом вопросе в начальный период сталинского правления.
– Ну, он, знаешь, живет в другом городе. Если приедет в Москву, то я вас обязательно познакомлю, – заверила я сестру и, поговорив еще минут пятнадцать о разных семейных делах, распрощалась и ушла.
По дороге я всячески укоряла себя за то, что не показала ей поддельные документы. Она бы сразу определила, можно с ними соваться в Кремль или лучше выкинуть их прямо здесь – подальше от ежовых рукавиц сталинского наркома. Впрочем, будь что будет! В крайнем случае меня просто не пропустят и я буду вынуждена искать более надежные способы организации исторической встречи.
Немного успокоившись, я совершила бросок на блошиный рынок, где приобрела вполне достойную сумочку предвоенной эпохи. Потом вернулась домой, состряпала ужин, оставила сыну записку, что ушла в гости, и, дрожа от предвкушения великих свершений, стала собираться.
В темпе напялив свое кинематографическое платье, я уложила волосы во вполне приемлемую для 1937 года прическу, выписала пропуск на указанную сестрой дату, впрыгнула в немного великоватые туфли и, взяв в руки сумку с липовыми документами, пошла наверх к Натанычу.
* * *
Увидев меня в проеме своей двери, гений научной мысли присел на корточки, хлопнул ладонью по коленке и закричал:
– Ба! Да это кого ж я вижу у себя в гостях?! Скажите, вы к нам прямиком из театра Мейерхольда? И какую таки пьесу вы собираетесь играть в моем клоповнике?
Я оттолкнула его и чинно прошествовала вглубь квартиры.
– Хватит дурить. Пора делать первый шаг к светлому будущему! Запрягай своих компьютерных коней и отправляй меня вот сюда! – Я ткнула ему в нос листок из Галиного блокнота и два поддельных документа.
Натаныч манерно схватился за сердце, застучал пузырьком корвалола по краю ликерной рюмки и, упав на продавленный диван, выдохнул:
– Ну почему, почему в 1937 год? Почему все-таки к Сталину? Почему по таким сомнительным пропускам? И зачем тебе, в конце-то концов, этот проклятый социализм со всеми его извращениями? Неужели ты хочешь превратить наше справедливое демократическое общество в северокорейский кошмар?
Пришлось читать ему политинформацию о моих амбициозных планах. Нет, понятное дело, ни о какой Северной Корее речь не идет – это все мы уже проходили, когда маршировали с идиотскими транспарантами и с презрением пялились на портреты выживших из ума членов Политбюро. Я мечтаю о справедливом государстве, в котором все, абсолютно все будет гармонично и прекрасно. И, к слову сказать, мечтаю об этом далеко не я одна: по данным свежего соцопроса, больше половины населения нашей страны хотят послать ко всем чертям всю эту здоровую конкуренцию, которая двигает мир в направлении бездонной пропасти.
– Но при Сталине же не было никакой, абсолютно никакой гармонии! – взвыл Натаныч, воздев руки к облупившемуся потолку.
– Вот именно! – парировала я, протянув ему еще одну порцию корвалола. – Не было! А не было потому, что он не знал, какие именно ошибки допустил во время своего правления. И если я в 1937 году объясню ему, что именно будет происходить в стране спустя почти шестьдесят лет после его смерти, то он раскинет мозгами, сообразит, как именно надо управлять государством, и там, в прошлом, создаст нормальную базу, на которой в последующие годы вырастет это пресловутое идеальное общество. Вот так… – Я выдохлась и села на лохматый пуфик.
После минутного молчания Натаныч горько вздохнул:
– Парня по имени Томас Мор помнишь? Он на эти грабли в 1516 году наступил. Только в отличие от тебя он лишь накатал фантастическую книжечку про счастливую страну Утопию, а ты собираешься вселенский переворот произвести в реальности. Это кошмар! Понимаешь, кошмар! И самое кошмарное в этом кошмаре то, что весь этот процесс должен запустить я вот этими вот руками.
Он помахал передо мной растопыренными пальцами.
Я грустно сидела на пуфике и понимала, что моя идея на грани провала. Человек просто не хотел смотреть правде в глаза и признавать, что его машина – ключ к нормальному человеческому существованию. Миллионы людей, разбросанных по просторам нашей обкусанной перестройкой родины, вот уже сколько лет мечтали только об одном – о мирном настоящем и будущем для себя и своих детей, в котором все смогут нормально жить, реализовывать свои способности и, так сказать, получать за это достойное материальное благополучие.
Однако настроение моего друга-оригинала менялось, как погода на Рижском взморье. И, к моей несказанной радости, он произнес:
– Знаешь, а мне вдруг стало ясно, что сказал бы по этому поводу сам Сталин!
– И что же?
Он перешел на сильный грузинский акцент и продекламировал:
– Попытка – не пытка! Правда, товарищ Берия?
Мы расхохотались, вспомнив этот старый дурацкий анекдот, и я поняла, что в ближайшее время мы все-таки приступим к генеральному плану реконструкции СССР.
– Кстати, – заявил Натаныч, перезагружая компьютер, – я догадался, почему ты выбрала для визита именно 1937 год.
– Ну и почему?
– Из-за Берии. Ты боишься нарваться в темном кремлевском коридоре на дорогого Лаврентия Павловича, а потому лезешь туда задолго до его перевода в Москву! – Он захихикал и, присоединив к USB-порту раздваивающийся на конце провод, скомандовал: – Иди сюда! Бери в руки электроды и садись на ковер.
– И где я окажусь, когда телепортируюсь? – с опаской поинтересовалась я, устраиваясь в центре облысевшего орнамента.
– Аккурат во дворе моего родного дома в Зачатьевском переулке. Там есть уголок, в который никогда не заглядывала ни одна живая душа. Прямо за мусорными бачками. Когда откроешь глаза, сразу вставай, а то тебе вредно на земле сидеть.
– А что мне надо будет сделать, чтобы вернуться? – Я крепко сжала в кулаках два медных штекера.
Натаныч сел возле меня в позу лотоса и стал давать наставления перед полетом: