В образовавшуюся трещину хлынула на землю неудержимая, слепящая, звонкая синь - непривычная и радостная улыбка на хмуром и печальном лице неба. Но улыбка оказалась обманчивой и опасной: вместе с синевой на колонну упали три вражеских бомбардировщика. Они, должно быть, возвращались с задания и увидели под собой цель.
Дорога мгновенно опустела. Осталась лишь кухня, почему-то отцепленная от машины; одинокая, она заманчиво и печально курилась душистым дымком.
Самолеты ушли. Мы с облегчением подумали, что у них кончились боеприпасы. Через несколько минут мы поняли, что ошиблись. Совершив круг, самолеты снова зашли на цель - а целью своей они избрали почему-то кухню, и первый, пикируя, спустился настолько низко, что, казалось, еще мгновение, и он врежется в дорогу или зацепится за дымящуюся трубу кухни. Но не врезался, взмыл ввысь. Черная бомба, свистя, наискось полетела к земле, она будто нырнула прямо в кухонный котел. Дорога охнула от удара, и трескучий гул прокатился по асфальту...
Когда дым и пыль рассеялись, мы увидели нашу кухню, целую и невредимую, чуть сдвинутую с прежнего места взрывной волной. Два других самолета шли за первым. Должно быть, упрямый дымок солдатской кухни раздражал летчиков или они просто забавлялись: попадут или не попадут в эту злосчастную дымокурню? Они наверняка сделали бы еще заход, но со стороны города появились наши "ястребки" и отогнали их.
А солдатская кухня стояла на дороге и наперекор всему жила, дымилась. Обступившие бойцы глядели на нее, как на чудо.
- Присвоить ей звание Героя Советского Союза! - крикнул кто-то. - За храбрость!
В боку кухни обнаружилась пробоина, через которую медленно выдавливалась белая рисовая каша.
- Ничего, залечим ей раны!
Колонна выстраивалась медленно: вражеские воздушные налеты изнуряли людей. И снова шагом марш к фронту!
Я сказал Чигинцеву:
- Прикажите запевать.
Он не понял:
- Что?
- Запевать прикажите, - повторил я.
Чигинцев раздраженно вздернул одним плечом:
- Нашли время... и место. - Я пристально взглянул ему в лицо, и он, круто повернувшись, шагая спиной вперед, крикнул:
- Запевай!
Приказ этот показался бойцам нелепым и неуместным, и кто-то предложил:
- Покажите пример, товарищ старший лейтенант.
Чигинцев, свирепея, крикнул еще громче:
- Запевай!
Песни не последовало. Старший лейтенант растерянно покосился на меня, как бы спрашивая: "Видали?"
Я кивнул Чертыханову. Ефрейтор, приотстав от нас, присоединился к первым рядам и, чеканя шаг, запел хрипловато и громко: "И от тайги до британских морей Армия Красная всех сильней!"
Странновато и по-новому звучали эти слова в столь сложной и неподходящей обстановке. Но в тоне песни, подхваченной сотней голосов, так некстати зазвучавшей на дороге, по которой брели беженцы, неслись, подпрыгивая на рытвинах, грузовики, звучал вызов врагу, презрение к нему, убежденность в том, что Красная Армия, несмотря ни на что, действительно сильнее всех.
4
Последние два часа перед привалом мы двигались в темноте. Сумерки легли на дорогу как-то сразу, точно внезапно выкатились, клубясь вместе с сырым туманом, из леса, вскоре соединились с водянистыми тучами неба и наглухо заслонили свет. Наступил октябрьский осенний вечер с резкими и злыми порывами ветра; ветер приносил редкие капли дождя и кисловатый запах опавшей листвы и грибов...
Перед Подольском я остановил батальон: люди устали и проголодались. Они устали не столько от скорого и нелегкого перехода, сколько от того впечатления, которое производила дорога.
По шоссе и его обочинам медленно, горестно и устало брели беженцы. Видно было, что многие из них шли издалека: из-под Курска, Орла, Тулы.