В груди стукнуло - БУМ! БУМ! и после долгого перерыва опять - БУМ!
"Где перекись? - гукали совы в тумане. - В брюшину".
И сами они явились, неслышно пролетели из тумана в туман - две большие пестро-серые совы, мило-ушастые и доверчиво-глазастые, печально поглядели на нее и скрылись. Бывает же - говорящие совы!..
Она подождала немного - не покажется ли еще кто из тумана? вот подумаешь про чудище - и вдруг оно вылезет оттуда… бр-р-р…
Но, к Счастью, никто больше не явился ей из тумана. Она согрелась, повертелась и заснула, высунув из-под одеяла один нос; теплый туман окутал ее глубоким сном без сновидений.
И она забыла, как летела к Солнцу.
* * *
Клейн и Аник готовили завтрак; возбуждение после мастерски проведенной инкарнации уже улеглось, настало время варить кофе и жарить яичницу с беконом. Если бы кто-то напомнил снулому Анику, что час назад он был готов один очистить холодильник, Аник счел бы это оскорблением - какой может быть аппетит после бессонной ночи, где он оставил свое здоровье, взамен получив жестокую простуду? При виде закипающего кофейника усиливалась головная боль, он то приваливался к стене, надеясь сидя вздремнуть, незаметно для Клейна, то ожесточенно кромсал ножом несчастный бекон, словно он был виноват в том, что вместо желанной дремы гудит голова, и глаза щиплет, как от песка. К огорчению Аника, Клейн выглядел по-прежнему бодро, хотя позевывал время от времени, отгоняя набегающие волны сна; он, не таясь, радовался новому человеку в странном доме профессора Вааля, а Аник, разумеется, ждал от гостьи одних хлопот, забот и нервотрепки.
Профессор ушел наверх, а в комнате прислуги, где собирались перекусить шофер и садовник, шла оживленная дискуссия - как бывает в таких случаях, не предназначенная для хозяйских ушей.
- Вышло-то вышло, - Аник гремел пузырьками в аптечке, отыскивая капли от насморка, - а ты подумай о том, что, кроме наших с тобой, ни одного инкарнатора наготове нет. Ей осталось жить три дня - это что, жизнь?
- В следующее полнолуние и третий будет готов, - переворачивая скворчащий бекон, чуть нараспев ответил Клейн. - Мы нашей малышке пропасть не дадим.
- И так каждый месяц, да?
- Она приучится ценить время. Ты что, все еще яишенку не взболтал?..
- Да погоди ты со своей яишенкой!.. дай нос прочистить.
- Вот видишь, как твои нервы расшатались - у тебя нос заложило, а ты на мне зло срываешь и девочку хочешь назад в могилу уложить. А причина всему - твой нос.
- Ничего я не хочу. И нос тут ни при чем. Просто ты бесчувственный человек.
- Ну конечно, я - пень деревянный, а ты - нежная душа, за что тебя к стенке и поставили.
Аник вынул искомый пузырек, лихо заложил понемногу в обе ноздри, а остаток выпил одним глотком и скривился от горечи:
- Фу! гадость какая…
- Эфедринчик вместо кофе? - ласково полюбопытствовал Клейн.
- Я бы на тебя очень обиделся, если б речь не шла о ней! - сглотнув слюну, продолжил Аник. - Очень может быть, что шеф сделал это из лучших побуждений, я допускаю. Но сравни себя с ней! У нас все позади, все налажено, спокойно живем на подзарядке по графику…
- Привыкли то есть, - поддакнул Клейн, как бы невзначай придвигая к себе венчик и кастрюльку с яйцами.
- Да. Как скажет шеф - полностью адаптированы. И вот - она. Все ее помнят, она всех помнит, а между ними - стена. И всего три дня на размышления, а там - знаешь, эдак ненавязчиво, между прочим и среди полного здоровья, вдруг предлагается на выбор - или распад, или морозильник. Лично я надеюсь, что до этого момента она так измучается, что сама войдет в морозильную камеру - но чего ей это будет стоить? Другой вариант не лучше - если она не поверит и сбежит…
- Может и так случиться, - опять согласился Клейн, занятый приготовлением яичницы. - Я все-таки рассчитываю на профессора… По мне, лучше, чтобы первое воплощение она здесь пересидела, с нами. Не стоит ее отпускать.
- Ты прав. А я больше скажу - не стоило ее воплощать, - пошарив в шкафчике, Аник извлек на свет початую бутылку шнапса. - По многим причинам…
- Боишься, Герц отдаст ей твой заряд?
- Нет, не боюсь. Но нельзя так издеваться над человеком… Я согласен - не дожила, жалко девчонку, но прикинь в уме - всегда ли нужно делать то, что можно? Кому это будет на радость? Ей только восемнадцать, ей всего хочется, и едва она кинется доживать свое, а тут - стоп! распад!..
Выговорившись, Аник уже тише добавил после паузы:
- Ты же знаешь - она пойдет по пути памяти, к тем, кто ее помнит - она к ним привязана. Вспомни, как это было с тобой… и со мной было. Но одно дело помнить и хранить любовь к мертвому, а другое - встретиться с ним. Ее ждет разочарование и отчуждение от самых близких. Пути живых и мертвых различны, и мы ей не сможем помочь - только быть рядом…
- Аник, - Клейн пощупал вилкой пухнущее на сковородке произведение искусства, - а тебе сколько было ТОГДА?
- Мне? двадцать четыре. Но ты не сравнивай, пожалуйста…
- Нет уж, спорить так спорить. Ты - слово, я - слово. Садись, готово.
Аник налил, они переглянулись. Событие было редкое, может быть - как знать? - одно из немногих с тех пор, как Сын Человеческий воскресил Лазаря, дочь Иаира и сына вдовы из Наина. Молодец был Иса бен-Марйам! но и Герц Вааль тоже не промах, умеет иногда испортить настроение курносой даме с косой.
- За шефа.
- За нее.
А закусывать яичницей Аника приучил Клейн.
- Так значит - двадцать четыре?
- Знаешь, я к тому времени нарушил все десять заповедей - ну разве что не варил козленка в козьем молоке. Поэтому, когда меня приговорили, я пропустил это мимо ушей и заметил судье, что гораздо веселей покуролесить смолоду, чем догнивать свой век с грыжей и геморроем - а у него на лице было написано, какой геморрой он себе высидел; за это меня обозвали в газете циничным подонком. Тогда я показывал кураж - у меня был такой имидж, что я железный парень, и я строго его придерживался до конца. Правда, перед концом взгрустнулось, но я сказал себе: "Аник, что ты теряешь? двадцать лет каторги тебя бы не украсили; ты уже имел выше головы все, что хотел, и пусть судья тебе завидует, потому что на его похоронах не будут ни петь, ни плясать, ни поздравлять друг друга, а тот момент, когда ты свалишься у стены, просто прелесть по сравнению со старческой одышкой, параличом и пролежнями". То, что было потом, без дрожи не вспомнишь - ты видел, тебе ли не знать. Но относительно нее - тут у меня особое мнение. Если бы жизнь в таком виде ей понравилась, я бы сразу - отвечаю! - сам отдал ей заряд. Ну и что? один цикл стал бы длиннее. Ей нужна жизнь целиком, а не по капле.
Клейн с удовольствием прислушался к разливающемуся по телу хмельному теплу.
- Это как посмотреть… к примеру, я первый раз был с женщиной после пятнадцатого воскрешения.
- Бог мой… последний девственник второй мировой! Ты меня удивляешь.
- Нечему удивляться… что я знал про женщин? что они добрые, но все заморенные, а девушки - как цветы: нюхать - нюхай, но не трожь, они от грубости вянут. Мне было привычней с железом. - Он осторожно положил между тарелок руку, короткую, как он сам, но шире и тяжелее, чем у профессора. Рука внушала уважение, и сам Клейн - тоже, несмотря на небольшой рост.
"Он стеснялся, - рассудил Аник, - коротышку не каждая оценит, если сама не крохотуля".
- То что ты за нее печалишься, понятно. И говоришь ты верно, что ей ни в своем городе нет места, ни в своем доме - и это правда, но ты все сводишь к тому, что ей незачем было воплощаться на мучение. Я думаю - лучше так, чем никак. Пусть она сама разберется. Всегда есть выход - не вернуться вовремя.
- А шеф прикажет…
- Я это предложу раньше, чем он прикажет.
- Позволь поймать тебя за язык! это уже шиворот-навыворот - то ты ей даешь выход, то натираешь лыжи в погоню, как это понять?
- Просто. Идешь ты берегом и видишь - вышел какой-то страдалец на мостки, осенил себя крестом - "Господи, прими мою душу!" - и бултых в воду, но тонет не сразу, то нырнет, то покажется. А ты в руки по кирпичу и помогаешь ему - кирпичом по маковке - говоря: "В добрый час! Счастливого пути!" Это я насчет права на самоубийство и общего на то согласия. Никакое это не право, а возможность своим больным умом себя угробить, в порыве или в бреду. Ты признаешь такое право?
- Я его в принципе признаю.
- Что же ты им не пользуешься или мне не предложишь? Жить хочется? и думаешь - тебе одному? а ей ты советуешь ненавязчиво, между прочим, среди полного здоровья…
- Клейн, она пожалеет, что вернулась.
- Она не пожалеет. Хуже, если пожалеет профессор - этого ему задним числом делать не надо.
- Нет - чем скорее, тем лучше. Еще не поздно…
- Ну знаешь…
Когда Герц в 07.03 заглянул к ассистентам, шнапса убавилось, все было съедено, Аник спал - или делал вид, что спит - на кушетке, а Клейн, закинув ногу за ногу, сидел с гитарой и тихонько пел; он не первый год пел, Герц и Аник как-то мало-помалу стали понимать чужие слова и рифму, да и Клейн переводил подстрочно.
Темная ночь,
только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
тускло звезды мерцают…
"Опять неразлучники поссорились, - определил Герц. - Из-за нее. Недурное начало…"
Клейн его словно не увидел - пел и пел. Голос у него был чистый и довольно высокий, что неожиданно для накачанной приземистой фигуры; тут уместней было бы что-нибудь утробное, басовитое.
Темная ночь
разделяет, любимая, нас,
И тревожная, черная степь
пролегла между нами…