Шагая след в след за Эхуанем, я, казалось бы, должен был радоваться, что нам удалось так легко отделаться от погони, но на душе у меня было смутно. Я покинул Город, и значит, исчезла последняя надежда встретиться с Се; кроме того, было в нашем чересчур удачном бегстве что-то неестественное. Странно, что, определив направление побега, преследователи не попытались преградить нам путь, как сделал бы я на их месте, а продолжали обшаривать дома. Они вели себя так, словно не могли и мысли допустить, что кто-то может уйти из Города в лес. Но почему?
На привале я поделился своими сомнениями с остальными. Они выслушали меня молча, и по их помрачневшим лицам я понял, что затронул неприятную тему.
- Вот видите, даже Дигуан сообразил, что тут что-то нечисто, - после длительного молчания сказал Итсу. - Я предупреждал, что кратчайший путь будет не самым безопасным.
- Зато нам удалось уйти от погони, - легкомысленно пожал плечами Эхуань.
- Но от цилиней нам так легко уйти не удастся.
Видя, что я ничего не понимаю, Шун отложила сушеные фрукты и повернулась ко мне:
- Дело в том, что до становища Трех Лун, как называют свою деревню рыбаки, можно добраться двумя путями: через лес, как мы и идем, и вдоль берега океана. Идти через лес надо двое-трое суток, по берегу - в два раза дольше. Однако считается, что дорога по побережью безопаснее, в то время как в лесу, особенно ночами, хозяйничают цилини. Ты, наверно, слышал об этих жутких тварях, порожденных Лабиринтом, - именно из-за них жители Города перестали пользоваться лесной дорогой. Мы решили идти кратчайшим путем - лес велик, отыскать в нем наши следы будет трудно, да и вряд ли кто рискнет углубиться в эту его часть - она пользуется особенно дурной славой. Этот путь опасен, но лучше быть растерзанными цилинем, чем попасть в руки жаждущих мести купцов. А схватить нас на побережье значительно проще, я уверена, что туда уже послан отряд для нашей поимки.
- Значит, преследователи уверены, что вы не пойдете этой дорогой?
- Да, скорее всего они думали, что мы попытаемся отсидеться в городе, а потом, когда поиски прекратятся, пойдем на службу к западным купцам, в надежде вернуться на родину кружным путем.
- Они даже не пытались преградить нам дорогу в лес, считая, что это верная гибель. И думаю, они были правы, - пробормотал Итсу.
Шун улыбнулась:
- Почему из твоего сердца ушла смелость? Или нет у тебя в руках оружия, а рядом верных друзей?
Не поднимая глаз на девушку, Итсу продолжал скрести плоским камнем по наконечнику копья. Потом положил камень в мешочек, висящий у пояса, и сумрачно произнес:
- Робость поселилась в моем сердце с тех пор, как мои глаза увидели тебя. И все же я ничего не боюсь. Просто помню мудрость, гласящую, что если враг не препятствует твоему бегству - можешь быть уверен: ты бежишь в огонь. Это знают даже дети, а ты забыла. Даже Дигуан это почувствовал, хотя он плохо знает наши нравы и обычаи.
Шун кивнула и, задумавшись, принялась чертить невидимые узоры на мшистой земле.
- Довольно спорить, все равно выхода у нас нет, - сказал Эхуань, поднимаясь. - Мы уже выбрали путь и сделали по нему первые шаги. Теперь остается пройти его до конца.
- Ты прав. - Итсу мельком посмотрел на меня, задержал взгляд на Шун и тоже поднялся с земли. - Я пойду впереди. Теперь моя очередь.
* * *
- Виктор, слышь, Виктор! Вычислили нашу мумию! Работники Аэрофлота вычислили. Луцкий его зовут, Тимофей Иванович Луцкий. Из Хачинска он прибыл. Уже и запрос туда послали, глядь, и приедут родственники - болезного своего навестить.
- Здорово!
- А то как же! Я и то думаю, что за оказия: самолетом человек прилетел - там же и с паспортов все списывают, с фотографиями сверяют - и вдруг личность установить не могут. Ан нет, установили-таки.
- Сколько же ему лет-то? Кто по профессии?
- Да разве я знаю? Вот погоди, родственнички приедут, все расскажут.
- Родственники приедут… Наверно, не ожидали такого поворота, когда провожали…
- Это точно. Кто ж такое ожидать может? Узнают - убиваться будут.
- Думаешь, не жилец?
- Что с того, что я думаю? Видел, как врачи на него смотрят? Да и Вера твоя тоже.
- Почему это моя?
- Ну уж это-то ты уж брось, что я, слепой, что ли?
- А мне скоро ходить можно будет. Ирина Петровна вчера говорила.
- Это дело. Надоело небось в палате-то тухнуть?
- Надоело.
- Ничего, мумии нашей хуже. Не видит ничего, не слышит, словно живого в гроб положили.
- Может, он вообще в сознание не приходит, зря, что ли, его всякой дрянью колют?
- Да нет, что-то он чувствует. Иногда и смотрит осмысленно. Помнишь, про портфель свой спрашивал? Беспокоит его, видать, что-то.
- Да. Да разве может такое быть, чтобы человека ничего не беспокоило? Это уж тогда и не человек вовсе будет.
- Точно. Ну ладно, отдыхай. Пойду ребят из третьего отделения в козла сделаю, появился там один мастак.
* * *
- Берегись! - крикнул Эхуань, бронзовым изваянием застыв посреди тропы. Я отшатнулся, выставив перед собой копье и отчаянно вертя головой в разные стороны в поисках опасности.
- Что случилось? - выглянула из-за моей спины Шун. В руках ее блеснул обнаженный клинок.
- Не знаю, - сказал я, постепенно успокаиваясь. Эхуань стоял по-прежнему неподвижно, и, значит, тревога оказалась ложной.
Итсу тенью скользнул мимо нас. Копье его мелькнуло в воздухе и исчезло. Секундой позже Эхуань ничком рухнул на тропинку.
Мы с Шун бросились к упавшему, но меня остановил крик Итсу:
- Дигуан, копье!
Я протянул ему оружие, он принял его левой рукой и тут же отпустил:
- Не надо, я уже его прикончил!
Шун склонилась над Эхуанем, а я последовал за Итсу, выскочившим на тропинку и разглядывавшим что-то у своих ног.
- Что это было?
- Цилинь Гуая - Убивающий крылом. - Итсу указал на толстую двухметровую змею, из спины которой торчало копье. Тварь была еще жива - желтовато-серое чешуйчатое тело вяло извивалось, челюсти с мелкими треугольными зубами судорожно щелкали, но глаза уже прикрыли кожаные щитки.
- Убивающий крылом? Где же у него крыло?
Итсу рванул копье, гадина дернулась и затихла.
Юноша склонился над ней, что-то подцепил копьем, и тотчас веером за головой чудища раскрылись два небольших крылышка, внутренняя сторона которых была покрыта ярким черно-белым узором.
- Да…
- Пойдем посмотрим, что там с Эхуанем, - предложил Итсу, равнодушно взглянув на отвратительную тварь у своих ног.
Перевернув Эхуаня на спину, Шун массировала ему виски. Итсу опустился рядом и начал помогать ей, выискивая на голове пострадавшего какие-то лишь ему известные точки.
- Все в порядке, - наконец произнес он, поднимаясь с колен, и действительно - через несколько мгновений Эхуань открыл глаза.
- Цилинь Гуая? - спросил он слабым голосом.
Итсу кивнул.
- Я не успел бросить копье.
- Да, но ты успел предупредить нас, прежде чем он заворожил тебя.
- А как он завораживает? - не утерпел я.
- Быстро-быстро машет своими крыльями, - а человек, глядя на них, забывает себя, и тогда змей пожирает его, - объяснил Итсу.
- Гипнотизирует крыльями… Так вот почему на них такой странный рисунок… А летать он не может?
Шун хихикнула.
Итсу покачал головой.
- К счастью, ни один цилинь не умеет летать.
- Да откуда вообще эта дрянь здесь взялась, неужели тоже из Лабиринта?
- Говорят, Лабиринт не только меняет облик людей, но некоторых из них превращает в цилиней и бифэней, - сказала Шун, помогая Эхуаню подняться на ноги.
- Людей - в таких чудовищ?! Не может быть!
- Так говорят. Кто проверит, правда ли это? Раньше, до того как гора Черепахи стала Лабиринтом, этих тварей здесь не водилось.
- И зная это, люди идут в Лабиринт? И не боятся превратиться в губителей кораблей и лесных чудовищ?
- Чего же бояться? Наверно, многие даже мечтают о таком превращении. Из жалкого человечка стать Льюно-сие - Сжигающим взглядом, или Зрящей Плотью - Ночным Ужасом. Это ли не исполнение мечты о всепобеждающем бессмертии?
- Тс-с! Не называй имен! - шепотом попросил Итсу.
- Зло притягательно, а торжествующее, безнаказанное зло привлекательно вдвойне.
Я прикрыл глаза. Неужели это возможно? Неужели Лабиринт, Утешитель печальных, Исцелитель горюющих - это одновременно Истребитель людей и Прародитель чудовищ? Горе мне, горе! Прав был Александр Виллер - горе и радость неразделимы, грусть и печаль - родные сестры, сиамские близнецы и друг без друга не живут!
Разве мог я предположить, что среди десяти молящих о спасении их разрывающихся от горя сердец, среди сотни пришедших с тем, чтобы я отер слезы их печали, найдется один, который потребует убить в себе жалость, и другой, которому не нужен стыд, и третий, для которого совесть стала непосильным грузом. А они найдутся. Мы не можем радоваться жизни, скажут они, помоги нам! И я не смогу отказать, потому что если можно лечить одних от памяти, от печали по родным и близким, от горя, то почему бы не освободить других от осложняющего жизнь стыда, милосердия, от совести?