Разбуженные моим воплем обитатели барака зашевелились, как потревоженные собачьими клыками блохи. Людвиг вступился за меня, сказав: "Может же человеку приснится кошмар". А я лежал, охваченный ужасом, и не помышлял о сне. Какой тут сон, когда ты умер!
Мало-помалу я все же успокоился, вытер слезы и сопли и лег недвижно, таращась в темноту аидова царства. Но мысль моя по инерции катилась все в одном направлении, как дрезина по рельсам. У меня даже обнаружилось любопытство: а может, среди моих товарищей тоже обретается заблудшая душа? Впрочем, откуда здесь взяться чужой душе, в моем компьютере... Они, виртуалы, по своему даже счастливы.
- Людвиг! - позвал я друга шепотом. - Скажи мне... У тебя есть душа?
- Спрашиваешь, - отозвался мой товарищ полусонно. - Я же не турок какой-нибудь. Христианин. Лютеранской веры я, опять что ли забыл?.. Спи, камрад... Эх, маму видел во сне...
Он тихо захрапел, и я опять остался в своем одиночестве, сплетать бесконечную нить мысли. Утром - утро вечера мудренее! - ко мне пришла надежда. Нет, сказал я себе, не мог я умереть окончательно. Если душа ушла недалеко, значит, она может вернуться обратно. Лишь бы не оборвалась какая-то там серебряная нить, связывающая душу с телом. И мне кажется, я чувствую эту связь. В конце концов, йоги и шаманы по собственному желанию отделяют душу от тела и могут совершать неглубокие вылазки в загробный мир. А потом благополучно возвращаются. Стало быть, и я могу вернуться! Но если шаман возвращается своей волей, то меня может вернуть только Игра. Вернее, ее окончание. Ну и, разумеется, моя вера. Главное, ребята, верить. Я теперь верю.
6
Однажды, в один препакостный голодный вечерок, когда шедший целую неделю подряд моросящий дождь готов был свести нас с ума, меня неожиданно вызвали к коменданту лагеря. Я вспомнил американского агента, допрашивавшего меня. Конечно, ведь меня поместили в лагерь временно. Он так и сказал. А я-то, по своей русской привычке, думал, что обо мне забыли. Ан нет! Спецслужбы ничего никогда не забывают. Несомненно, они почувствовали, что я скрываю какую-то очень важную тайну. Что я сам являюсь тайной. И поэтому, ради ее раскрытия они выпотрошат меня как курицу.
Начальник лагеря полковник Лоренс Нобл встретил меня, сидя в кресле за своим столом и занимаясь какими-то бумагами. Я доложил по форме о своем прибытии и застыл в ожидании. Полковник еще до войны ушел в отставку, но долг позвал его вернуться в ряды Королевских вооруженных сил. Это был грузный, под прессом прожитых лет слегка обрюзгший человек, чем-то напоминавший мне французского артиста Жана Габена. Может быть, неторопливостью своей или твердостью характера.
Лоренс Нобл предложил мне сесть, что меня удивило. Потом он предложил мне закурить, что удивило меня еще больше. Я с жадностью затянулся хорошей сигаретой. Последнее время мы курили исключительно чинарики, милостиво брошенные охраной.
- Вот что, Мартин, - сказал полковник, подняв тяжелые веки и уставясь на меня мутноватым взором, - Тут к тебе пришли на свидание.
В лагере все меня знали как Мартина фон и так далее. Подлинное мое имя, как я понимаю, было известно только американским спецслужбам. Ну и, конечно, Джейн. Ее образ как-то стерся в моей памяти, потускнел, как старинный дагерротип. Я не ждал ни от кого тепла, я был готов к сражению за свою жизнь. Я не хотел сгинуть в каком-то дурацком компьютере, пусть даже и в своем.
- Вообще-то, я никого не жду, - ответил я, стараясь растянуть удовольствие, получаемое от сигареты как можно дольше. - Я уже все сказал и повторяться не намерен. Так и передайте ИМ.
- Зайди в ту комнату, - сказал начальник лагеря приказным тоном и указал на дверь, ведущую в смежное помещение.
Я подчинился. В небольшой комнате сидел человек в черном клеенчатом дождевике с капюшоном, надвинутом на лоб. Я сразу узнал его, то есть ее руки. Это была женщина. Она сбросила с головы капюшон, знакомым движением поправила свои роскошные рыжие волосы. Эта была Джейн.
- Здравствуй, - сказала она, вставая, в смущении стискивая пальцы рук.- Вот, пришла навестить тебя... Садись... Хочешь кофе?
Сначала я поздоровался довольно холодно, но потом какая-то теплая волна нежности поднялась на поверхность моего сознания. Спрессованные льды обиды раскололись, рассыпались, растаяли. Знакомые фразы! Конечно, я хотел кофе, еще бы! Но еще больше мне хотелось видеть Джейн Маккели! Нет, просто Джейн.
Она подняла с пола дорожную сумку, раскрыла ее и стала выкладывать на стол пакеты и пакетики, несомненно с едой. Я знал, что продукты она, как и все, получает по карточкам. Я знал, что ей надо кормить себя и детей. Право же, летчик-преступник, какой бы он национальности ни был, не достоин таких жертв.
Джейн отвинтила крышку небольшого металлического термоса и налила мне в специально привезенную чашку дымящийся черный напиток.
- Пей, он еще не успел остыть...
Она села рядом. Капли дождя блестели у нее на ресницах, щеках, плащ вообще весь был мокрый. Она дрожала: и от волнения, но больше от холода. Губы у нее посинели. Но она улыбалась, подкладывая мне маленькие сухие печенья и сэндвичи с домашней ветчиной. Пища богов!
- Один я есть и пить не стану, - сказал я. - Давай вместе...
Это был первый совместный наш ужин. Джейн сказала, что Алиса передает мне привет. Сынишка, которого я не видел, живет у ее родителей в Дублине. Туда, в Ирландию, слава Богу, ни снаряды, ни ракеты фау не долетают. Рассказала она и о том, как ее хотели мобилизовать на авиационный завод, куда призвали очень многих женщин, но потом разумно решили, что она будет полезнее на своем месте.
Однако скоро все темы, хоть как-то связывавшие нас, иссякли и наступило тягостное молчание. Мы еще недостаточно были знакомы, чтобы вместе молчать. И тогда я стал рассказывать разные смешные случаи из нашей лагерной жизни, из той поры, когда мы жили на аэродроме. В теперешней лагерной жизни смешных случаев я что-то не припомнил.
Так мы просидели до позднего вечера. Мне нужно было идти на вечернюю поверку. Она оставалась ночевать здесь. В гостиницах и мотелях мест не было, их реквизировали под госпитали, и там лежали раненые. И только теперь она показала мне бумагу. Это было ее заявление к лагерному начальству, в котором она просила выделить ей двух-трех человек для работ на ферме, в связи с тем, что сама она не справляется с хозяйством, а на зиму еще не заготовлен корм для скота, не посеяны озимые. В стране не хватает продовольствия, не хватает рабочих рук, в то время как сотни и сотни крепких мужчин бездельничают за колючей проволокой. Это ходатайство было одобрено, да, собственно, подсказано местным муниципальным советом.
- Я тебя не принуждаю, можешь отказаться... - сказала она, опустив глаза.
- Разве я ненормальный, чтобы отказываться от жизни на ферме! Конечно, я согласен. Разреши мне взять с собой моего товарища. Хороший парень - Людвиг Бауэр. Третьего возьмешь по своему усмотрению.
- Да не нужен мне третий... - ответила она, смеясь, потом сказала серьезным тоном: - Но день-два придется вам потерпеть. Наши бюрократы ни чуть не лучше немецких или русских. Тем более война... Нужно время, чтобы собрать на вас характеристики от лагерного начальства, согласовать вопрос с контрразведкой... Но я надеюсь на благоприятный исход для всех нас.
Прощаясь, мы пожали друг другу руки, задержав их единение на несколько большее время, чем требовалось для такой процедуры.
7
Как это ни странно, но нас с Людвигом выпустили на поруки. За нас ручалась Джейн Маккели. Ручалась своим честным именем. Мы поклялись на Библии, что оставим всякие попытки к побегу. Я уточнил: побега с фермы. Если меня переведут в другое место, клятва теряет силу. "Олл райт, - сказал старший констебль Сполдинг. - Но все равно, парни, я за вами буду внимательно наблюдать, уж не взыщите. Война!"
Мои отношения с Джейн носили довольно двусмысленный характер. И мы оба это понимали. Где-то, может быть, в подсознании ей хотелось более тесного сближения со мной. То есть того, что англичане называют "To sleep together" ("спать вместе") - этот эвфемизм означает - заниматься любовью, причем более-менее регулярно. Мне, и без всякого "может быть", тоже хотелось этого. Но я отчетливо представлял себе, как она отреагирует на попытку такого сближение на уровне сознания. Даже без скидки на то, что женщина, с точки зрения мужчины, - существо противоречивое, алогичное. Лучше сказать, импульсивное. Причем, никогда не скажешь наверное, с какой стороны придет этот импульс. Так вот. При такой попытке с моей стороны, она может закричать, ударить меня, даже убить. Все это заставит ее делать заложенная с детства программа "порядочного поведения", где уважение к памяти покойному мужу стоит не на последнем месте. Такая же этическая программа работала и в моем мозгу. Чтобы исчезли все препятствия с нашей дороги к друг другу, нужно время. Время, чтобы я перестал быть здесь чужаком, более того - врагом. Время, чтобы в душе Джейн закрылась рана от потери мужа. Всему свое время. Коротко говоря, время объятий еще не наступило.
- Ты бы хотел здесь остаться? - сказала Джейн и торопливо поправилась: - У нас в стране...
Был чудесный теплый день, может быть, из последних в этом году. Мы отдыхали на сене, сметанном в стог наполовину. Я кусал горьковатый кончик травинки, глядел в синее-синее небо. Я промолчал.
- Ты тоскуешь? Хочешь летать? - она провожала глазами маленькое облачко, ползущее на запад. - Говорят, летчик не может не летать. Иначе он затоскует и умрет, как птица в клетке. Это правда?