Попал-попал в ловушку муравьиного льва, провалился в нору и теперь жди, человек-букашка, когда лев явится. А он обязательно будет! Он уже рядом, дышит то слева, то справа. Ходит-ползает-шуршит-сшшшш… Ждет. Если не лев, то демон. Или голод. Слышишь, как урчит в животе? Пока лишь урчит. Хлеб твердый, правда? Как камень. Или ты в темноте перепутал камень с хлебом? Кинь его в воду. Ах да, воды ведь не осталось…
- Вернется, он вернется, - отвечал Туран темноте и сидящим в ней демонам.
Вернется. Или не вернется. Не захочет.
- Тут Кусечка!
Кусечка на столе. А в столе? Может там масло есть? Свет. И еда. Его ведь пьют, а глотать жидкое у Турана получается лучше. Если повезет, то и вода найдется!
- Стол - это хорошо, - соглашались темнота и демоны. - Но ты же слишком слаб.
Нет! Он сможет. Если на четвереньках. Или ползком. Или то так, то иначе. Главное - не промахнуться.
Промахнешься. Ты же не помнишь, где стол. Ты невнимателен к деталям. Ты забыл про Юыма, а он важнее стола в пещере. Так что смирись, прими свою участь с достоинством.
Демон знает, о чем говорит…
Туран полз. Поворачивал направо, потом, вдруг решив, что это было неправильно, менял направление. Он принюхивался и прислушивался, пытаясь хоть как-то сориентироваться, и демоны, довольные игрой, подбрасывали подсказки. Слева воняет. Там халат и обделанная ветошь, в которой он провалялся последние недели. Справа стучит вода о камень. И еще сквозняком тянет… Сквозняк дерет лицо, унося немоту. Опять больно. Почему больно? Потом. Сначала стол. Вода. Еда. Свет. Жизнь. Острый угол, в который Туран уперся лбом. Слезы счастья. Руки, ласкающие дерево в попытке понять, где оно хранит искомое.
Кап-кап вода по камню, цок-цок пальцы по крышке, кап-кап, цок-цок, топ-топ…
И свет, пришедший извне.
Давящая слепота сменилась режущей.
- На месте не сиделось? - осведомился мэтр Аттонио, отталкивая ладонь. - Или здоровья много стало? Увы, собираясь вершить судьбы мира, ты оказался не в состоянии просидеть в темноте два дня. Да?
Туран не смог ответить, он заплакал от счастья, что больше не один. Тьма, отступившая перед слабым огоньком в руках художника, улыбнулась из дальнего угла. Не Турану - демонам.
Помощник палача помогал грузить тела на телегу. Подхватывая за ноги, волок по осклизлым ступеням, перекрывал свежим кровяным следом старые и подавал ношу немому Зыбе, который уже и перетаскивал ее через высокий борт. А сверху уже махали, звали за новым.
Отец сказал, что стучать выйдет до вечера и уже мысленно подсчитывал прибыль, складывал монетку к монетке, заслоняя неполученными пока медяками и кровь, и стоны, и влажный хруст разрубаемой плоти. А вот у сына так пока не получалось. Опыту маловато и терплячки, как разъяснял батя. Потому и наваливалось: пытки, клейма, рубленные руки бесконечным рядом на ржавых гвоздях, вонь, крики. И мольбы грузом поболе, чем покойнички. Куда уж до такого трупяку - волокется себе спокойненько, мало что тяжелый да цеплючий. И ведь дело-то нормальное, и верно батька говорит, что если не он, то кто-нибудь другой за инструменту возьмется.
Другой-то другой, да не всякому ту инструменту доверить можно, тут уже не столько родительские речи, сколько собственные наблюдения и науки. Вот даже отец то с ударом поторопится, то затянет, скрывая дрожь в руках - годы ведь уж не те - а когда и в два-три стучка довершит. А это, между прочим, один из мастеров, но даже он умаялся от зари до зари топором махать, выполняя приказ кагана: рубить.
С веревками было бы проще… Хотя как посмотреть. Там своя хтенология, да и каган не желал бескровной смерти для смутьянов. Многих он уравнял своим словом. А кого и вовсе поднял от удавки до честного топора, связал звонкими цепями, выстроил строем да отправил на плаху, которая возвышалась на месте сгоревшего помоста перед хан-бурсой.
Первыми головы сложили наир. Эти гордые, с ними легко было бы, да отца к таким разве ж подпустят? Работа тонкая, не топор, но меч, в самый раз для великолепного Аркаса Безвзмаха. А нынче вот на рванье всякое, на шваль, которую стража мелкой гребенкой из городских косм вытащила, отца кликнули.
- Помилуй, помилуй, помилуй, - шептал однорукий доходяга, растопыривая локти и ноги, упираясь. Стражник лениво ткнул копьем, но окровавленная плаха и корзина с головами - пора уж тащить, полнехонька - показались однорукому страшнее. Пришлось вязать, крутить да гнуть на изгвазданную колоду. Отец же, радуясь передышке, отставил топор и поводил плечами, осторожненько разминая поясницу.
И вдруг подумалось: а если батя переломится окончательно? Не выдюжит, вон ведь еще телега целая! И что тогда? Неужели сегодня? Вот так возьмет и отдаст топор навсегда?! Сам за левым плечом станет, как тогда, когда учил, и будет лишь смотреть да советами помогать? А ведь это не дровишки и не овцы на дядькиной скотобойне, тут промах - вовсе не тот. Спустил по косорукости на три пальца ниже и всё, по шеяке надобно второй стучок или даже третий. А бедолага с перебитой хребтиной мается, култыхается и хрипит. Хотя ж вот толпишка мазню любит, свистят тогда, гогочут да заклады ставят.
Но отец возвернулся к делу. Замах. Хруст. Эх, еще один удар, и только после него голова шлепнулась в корзину - точно пора выволакивать. Кровящее тело завалилось набок.
Устал отец. И сын устал, хотя и не он сегодня стучит.
В какой-то миг, отвернувшись от плахи, среди редких зрителей помощник увидел человека в грязном плаще. Увидел и удивился тому, до чего уродлив тот был. Лысая голова бугрилась мелкими язвами, которые сползали на левую щеку, а с неё на подбородок, раздувая его пузырем. Правая же сторона, сплошь покрытая белыми рубчиками, лоснилась сукровицей. Человек стоял, опираясь на кривую палку, и неотрывно наблюдал за происходящим на помосте.
- Куда ты пялишься?! - сердито рявкнул отец, вытирая тряпкой взопревший лоб. - Уноси колпачину, полная уже.
Помощник палача, в последний раз кинув взгляд на странного типа - кажется, рядом с ним появилась еще одна фигурка, мелкая, юркая, серо-неприметная - и поспешил заняться делом. Кое-как доволок корзину, потом и тело, и следующее, и еще одно…
Последняя полудюжина - воистину жуть жуткая, ни одного чистого ударчика, все с недорубом или протяжкой. Что ж ты, батя?
Злился отец. Уже непонятно, на кого: на кагана с его приказом, на себя ли, слабосильного, или на длиннющую вереницу смертничков, что по-дурости вы́бегали себе приговор, а ему, мастеру катных дел, столько работы. И уже не радовали его монеты, потонули в крови, смешались с перерубленными костями и хрящиками. Оно ведь ясно. За то, видно, и мстил последним покойничкам нецелкими ударами и лишним мучением. А что им сделается-то, дуракам-трупякам, так что ли?…
Нельзя так, батя. Нельзя.
Вечером, упав без сил в кровать, молодой помощник дал себе важный зарок.
- Смотри, смотри. - Пальцы Аттонио крепко держали за запястье, а острый локоть упирался в бок, становясь еще одной точкой опоры. - Это все ты.
Дюжина шагов пролегла до жиденькой цепи стражников, уже изрядно уставших за день, тем паче день этот повторялся снова и снова. Он начинался у ворот городской тюрьмы караваном, что пробивался сквозь толпу скулящего бабья и полз по улицам Ханмы - где стремительно, деревом, глиной, кирпичом да известью зарастали раны - чтобы достичь площади перед хан-бурсой. Той самой площади, на которой еще виднелись обожженные остовы клеток, стоял столб с цепью и висели киноварные полотна. Дикий жеребец готовился бежать по новым головам. Сколько же умерло здесь? Под сип усталых труб, под голос глашатая, читающего очередной приговор, под взглядами немногих зрителей, кому еще не опротивели затянувшиеся казни.
- Сегодня только тридцать. Вчера было почти пятьдсят, - продолжал говорить Аттонио, точно не видел, что Турану и без его слов тошно.
Нет, не этого он ждал от первого выхода в город, от вылазки, которая внушала и страх, и надежду. Он ведь так и не поверил до конца, он ведь точно знал, что убил, а значит, все сказанное Аттонио - ложь.
- Именем ясноокого кагана Ырхыза, - загундосил глашатай. - За участие в мятеже, за сговор…
- Смотри, хорошенько смотри, Туран ДжуШен. Это не они убивают, это ты убиваешь. Каждого из этих людей. И из вчерашних. И из позавчерашних. Даже я не знаю, сколько их было. Сто? Двести? Тысяча? Радуйся, Туран ДжуШен, ты ужалил толстозадую Ханму. И теперь она злится.
Хорошо, место такое, что не видно подробностей происходящего на помосте. Туран бы не вынес, когда б с подробностями. Неправильно все. Не он виноват, а город и весь Наират, страна сумасшедших, которая очередным безумием сделала мертвого живым, а теперь брала щедрую плату за такой обмен.
- А чего ты ждал?
Не этого. Не старухи, которая шустро сновала между стражников с двумя корзинами на коромысле: в одной пироги, укутанные от мух холстиной, в другой долбленки с родниковою водой. Не привычного запаха жареного мяса, что доносился от дверей лавчонки, и не купца, осмелевшего и вытащившего на площадь коробку с амулетами.
- От рожи, от рожи, - кинулся он к Турану, тряся связками луженых бубенчиков. - От язв, от нарывов, от шрамов!
- Пшел, - отмахнулся Аттонио палкой и, не выпуская Турановой руки, потащил за собой. - От рожи… Рожа у него самая та, исключительно правильная. Точно соответствующая!
То же самое он когда-то сказал и в подземелье.