- Мой тегин, нам дальше, - он скользнул, заслоняя черный зев бокового хода, взмахнул рукой - потревоженный папоротник тотчас дохнул облаками белого, а стены полыхнули зеркалами, отражая пламя единственного факела. - Саркофаг вашей матери перенесен в чистые залы совсем недавно.
Элью туда не пустил сам Ырхыз. Заставил ждать у сырых колонн, а потом молча тащил за руку вверх по лестнице. Вайхе давно отстал, а склана несколько раз чуть не упала. Так проскочили и двор хан-бурсы, также неслись по улицам столицы. Может быть, поэтому дурное ощущение, что кто-то снова наблюдает за паланкином, было слабее, чем в предыдущий раз. Но в том, что кто-то снова прилип взглядом к тяжелому пологу, Элья не сомневалась.
Еще через неделю по подземельям шли совсем иной дорогой, минуя один за одним залы, темные и дикие, хранящие вечный покой, а с ним и каменные кубы саркофагов.
- …и был его сын… и сын его получил табун… и его сын взял в руки плеть… - Вайхе знал всех по именам и прозваниям родов и ветвей, он говорил о них так, как будто эти, давно ушедшие люди, были еще живы. И Ырхыз внимал каждому слову.
Родовод. Странный человеческий родовод, который дает право безумцу претендовать на трон. Что может быть более неразумным? Что может быть более впечатляющим?
Постепенно залы становились меньше, чище, наряднее. Исчез туман, а с ним и зубы сталактитов, умелые руки сгладили шероховатость стен, раскатали ковры ярких фресок, укрыли полы мозаиками.
Дальше появились треноги и факелы. Шелка и мех, тусклое золото ненужных чаш и блюд, ржавчина на оружейной стали.
- Мы меняемся, - сказал Ырхыз, останавливаясь в центре такого вот зала. Осмотрелся безо всякой почтительности, поддев ногой, поднял копье с тяжелым острием, ниже которого свисала пара лисьих хвостов. Прицелился и швырнул над гробом. С треском прорвалась ширма, вскрывая черный зев бокового хода, из которого тотчас пахнуло сквозняком, а в сквозняке, едва ощутимо, эманом.
- Мы меняемся, Вайхе! Всевидящего ради, теперь я вижу, понимаю. Шады и нойоны, которые превращаются в купцов и ради мимолетной выгоды договариваются о вечном мире. Я думал, они боятся, я думал… А они, сучьи дети, просто хотят урвать побольше. Грызутся друг с другом, шальные псы, а силенок сделать что-то и в самом деле важное не хватает. Смелости не хватает.
- Мой тегин, ты спешно судишь.
- Я еще не сужу. Но буду, Вайхе. Вот увидишь, буду. Ты правильно сказал про голос крови, я услышал его. Да, услышал! - голосу Ырхыза было тесно в пещере, и он, искаженный, бежал в коридоры, теряясь в темноте их.
А эманом тянуло, ласкало спину, гладило кожу…
- Я соберу второй Великий поход, чтобы… - Ырхыз запнулся, крутанулся на каблуках и, вперившись взглядом в черно-белый символ над роскошным саркофагом, закончил: - Чтобы донести истинную веру Его и милость до тех, кто покорен ересям и неверию.
Вайхе вскинул руки, останавливая, заговорил торопливым шепотом, убеждая, что война и вера - суть вещи разные.
Не интересно. И Элья сделала шаг к черному пятну, скрытому испорченной ширмой. И еще один шаг. И еще. Она дошла и даже заглянула в слепую темноту, вдохнула сыроватый, рыбный запах, подумала, что если наклониться, то…
- Ты куда? - сердитый окрик, рука на плече, и тут же требовательное: - Вайхе, а там что?
- Священные подземелья, - сухо ответил хан-харус, перекидывая фонарь в другую руку. - Не прибранные людьми.
- Идем, - Ырхыз, согнувшись, нырнул в коридор. - Я хочу посмотреть.
- Это не…
Темно, узко, стены не желают принимать людей, ставят подножки, толкаются острыми уступами. Впереди, стукнувшись о низкую притолоку, выругался Ырхыз. Остановился, потребовав:
- Элья, лампу! Ты чувствуешь?
Чувствует. И не только знакомый зуд в лопатках, но даже пульсацию тегинова шрама, который наверняка чешется под отросшими волосами. Точно, вот и рука в перстнях потянулась, сгребла соломенные пряди в охапку, дернула, а потом растрепала со злостью.
- Мой тегин, - прежним, ласковым тоном заговорил Вайхе. - Тут дальше не пройдешь, десять шагов и тупик. Ходы есть, но в них разве что кошка протиснется. Или железный демон Сыг.
Или эман. Сладкий-сладкий, знакомый смутно, чистый, какому здесь, внизу, попросту неоткуда взяться.
- Это ведь не единственный коридор? - спросил Ырхыз, выбравшись в залу. - Отвечай. И не вздумай запираться.
Вайхе не вздумал. Вайхе ответил и про этот коридор, и про многие иные, и про то, что не след людям беспокоить хозяев подземных, что нужно довольствоваться малым, а в знаниях великих и великие печали.
Врал хитрый человек. Быть того не может, чтобы харусы довольствовались малым, чтобы не попытались сунуть любопытные носы в темноту, и перенести ее на карты сплетением линий и тайных знаков. Иначе откуда Вайхе знать, что коридор тупиком заканчивается?
Ырхыз пришел к такому же выводу.
- Завтра, - сказал он, - я вернусь и ты покажешь мне те подземелья. А теперь пошли отсюда, я наверх хочу.
Поднимались быстро, уже не задерживаясь на то, чтобы рассмотреть, узнать, почтить память. И только в самом последнем из залов - высокий потолок и длинный желоб с черной лентой ручья - остановились.
- Смотри, - Ырхыз взял фонарь, поднял высоко над головой, высвечивая и темные стены, пока еще неровные, и кривоватый, в каменной крошке пол, и мраморный куб в центре. - Элы, смотри хорошенько, когда-нибудь здесь лягу и я.
Он радуется? Чему? Тому, что когда-нибудь умрет и упокоится в саркофаге? Сомнительная честь.
- Нет, - он уловил сомнения. - Ты не понимаешь, Элы. Я буду как он, как Ылаш.
Символом. Он хочет стать символом. И он достаточно упрям, достаточно безумен, чтобы задуманное получилось.
- Верю, что так оно и будет, - тихо сказал Вайхе, забирая лампу. - И верю, что не скоро.
И пройденный путь, и предстоящий терялись во тьме.
Желтым пятном качался фонарь в руке хан-харуса, хрустела каменная крошка, шептала где-то рядом вода. Все спокойно.
Но в спину тянет эманом, которому неоткуда взяться в человечьих подземельях. А тем более линг-эману того, кто давным-давно убит на дуэли.
И вопреки всему найденный коридор пах именно Каваардом.
Триада 1.2 Бельт
Учить можно по-разному.
Морхай из рода Сундаев при выборе плети.
…правильность проведения лабораторного опыта подразумевает соблюдение установлений, направленных на исключение любых иных влияний на объект, помимо исследуемого…
"Эксперимент и его постановка", Хан-кам Кырым-шад.
В углу камеры возникла лужа. Утром еще не было, а к полудню - пожалуйста, разлилось желтое озерцо дождевой воды пополам с мочою, развонялось. Рядом, скукожившись и наклоняясь низко-низко, сидел Кукуй. Совал в лужу пальцы, разгонял рябь и ловил мутным глазом отражение. А еще там же, в луже, расплывчатым пятном бликовало окно, исполосованное решетками. Кукуй любил подпрыгнуть, ухватиться покрепче за прутья и колотить ногами по грубой каменной стене.
- Ку-у-ушечка, - он разгреб рукой короткие патлы, выловил жирную блоху и кинул ее в вонючее море.
- И в этом весь человек, - заметил Хрызня, переворачиваясь на другой бок. - В грязи родится, в грязи век влачит, в грязи и подохнет. А потому сие есть ни что иное, как вышняя воля.
Хрызня громко пустил газы и продолжил:
- Чистота противоестественна, ибо вестимо, что, избавляясь от присущего природе своей, человек идет против воли Всевидящего.
- Жрать. Жрать! - Гулба очнулся от дремоты, перевернулся на брюхо и затряс лобастой головой. Заныл: - Жра-а-ать!
- Н-на, - огроменный Нардай сунул ему в руки пук соломы и замер, глядя, как безумец сосредоточенно запихивает его в рот.
Главное, чтобы лакать из лужи не полез, с него ведь станется.
А Гулба жевал, пускал слюну, ухал да умудрялся повторять:
- Жра-а-ать дай!
Но лужу вроде бы не замечал.
- Достаточно бросить взгляд на мытого, чтобы понять - пытается он скрыть свои грехи, стереть их мочалом…
Новый пук соломы. Гулбина тяжелая голова завалилась на левое плечо - худая шея не держит прямо.
- …упрятать смрад истинных злодеяний под лживыми ароматами.
Хлюпнули ладони по луже, загоготал Кукуй.
Тише всех себя вел Нардай, хоть и выглядел самым опасным: высок, широкоплеч, тяжел в кости и грузен плотью. И ладно бы мягкая, сальная, каковая через год-другой поиссохла бы, втянувшись морщинами, как у Хрызня. Нет, его шкура бугрилась мышцами и пестрела боевыми шрамами. Хорошо, что ныне Нардай тих да ласков.
- Вот она, настоящая некротика, а вовсе не благородный копрус. О том и говорил мне мушиный хозяин.
Камера была не велика: четыре стены по шесть шагов - старая кладка, щербатый кирпич в прослойках серого раствора. Щурилось под самым потолком еще одно окошко, но до него так просто не допрыгнуть. В пасмурный день света здесь не доставало даже на то, чтобы рассмотреть пятна гнилых подстилок и нескольких безумцев на них.
- Ибо рождается из той некротики самое страшное и печальное для человека.
Хрызня мнит себя мудрецом и проповедует истины, каковые нашептывает ему мушиный хозяин. Вдобавок Хрызня срёт под себя и прячет дерьмо в солому, а как потеплело - еще и мазаться стал, чтобы быть ближе к истине. Воняло от него. А прочие, хоть и безумцы, стороной обходили Хрызнев угол. Кроме Нардая, которому, казалось, было все равно.
- Под костью, в голове, вызревают особые черви. - Хрызня поскреб голый, в коричневой коросте, зад.