Сургуч на печати еще не застыл, и, разломанная пополам, она протянулась тонкими нитями, точно требуя закрыть документ.
- Каков будет ответ? - осмелился нарушить молчание гонец.
- Ответа не будет, - Агбай-нойон отправил свиток в жаровню. - Или нет, передай дорогому другу Кырыму, что случившееся подорвало здоровье моей сестры. Слабая женщина, она скорбит по супругу и не желает, чтобы у этой скорби были свидетели.
Каганари кивнула. Освобожденное от позолоты лицо ее было бледно, глаза лихорадочно блестели, а нос припух.
- И еще передай, что я по праву брата беру светлейшую Уми в свой дом, под руку свою, и обязуюсь всячески заботиться. Она ни в чем не будет испытывать нужды.
Гонец спешно покинул шатер, поклониться он забыл. Или уже знал, кому не стоит кланяться?
- Разумно ли это? - тихо спросила каганари, вытягивая из прически шпильки. - Может, следовало бы явиться? Успокоить. Не станет же он убивать при всех.
- Он безумец, и он теперь каган. Пускай еще не принявший Благословенную камчу и плети верных ханмэ, но что бы он ни приказал - исполнят. И радуйся, что "приглашение" не от него, а от старой сволочи Кырыма. Да только он мне не указ. А сумасшедший щенок слишком занят собственным безумием. И весь Диван занят наверняка им же. Пока все очнутся, мы будем далеко.
- Но твои вахтаги… - каганари остановилась сама. Поняла.
Вахтаги. А что вахтаги? Одно дело - стоять хорошим лагерем, зубастым и гоношистым, все еще пьяным победой над побережниками, и совсем иное дело - рвать бывшего тегина, почти уже кагана. Нет больше в Ханме мудросильного Тай-Ы, поводыря собственных псов-воинов. И вся эта свора теперь если не слушается еще Ырхыза, то уж точно принюхивается-то к новому хозяину. Сунешься через них - закусают просто по привычке. На всякий случай.
- Мы ведь не убегаем, Агбай? - каганари мизинцем подхватила нечаянную слезу. - Мы ведь не убегаем?
Агбай снова не ответил. Агбаю были безразличны ее тревоги и смятение, его волновал этот самый лагерь, который сворачивался недостаточно быстро, и триумф, сгоревший вместе с кораблями. Его злило потраченное зазря золото и вынужденное отступление. Его будоражил призрак власти.
О власти он думал, отдавая ее Тай-Ы.
О власти мечтал, требуя родить кагану сына, а лучше двоих или троих.
О власти скорбел, узнав о болезни Юыма.
Не удержать… Вторая слеза покатилась по щеке - благо, в шатре не было никого, кто бы стал свидетелем слабости. А если б таковой нашелся, пошел бы слух, что искренне горюет каганари о муже, что сердце ее разбито, а душа томится тоскою. Толпа любит разбитые сердца и томящиеся души. И не желает знать, что горюет Уми не о муже - видела-то его от силы дюжины две раз - но о себе. О том, что до самой смерти быть ей безмужней и безвластной, ненужной нигде, кроме как на троне, во радость и славу Агбая.
Золото-золото, птицы и клетки, судьба, поперек которой ни шагу… А может сбежать? В простом платье не признают. Во дворец и на колени? Страшно. Убьет ведь, за вину, которой нету, за грехи чужие.
- Маа? - Юым вбежал в шатер, разрумянившийся и будто бы совсем здоровый. - Мааа! Кони!
Кони и люди, волы и повозки, шатры и паланкин. А в руке золоченые колокольчики - последнее, что от прежней жизни осталось.
- Мы выступаем немедленно, - приказал Агбай, подхватывая племянника. - Поедешь со мной на коне, мой каган?
Уми заткнула уши, чтобы не слышать радостного смеха Юыма. Ей хотелось вернуться во дворец. Но отныне ее путь лежал к побережью.
- Где эта сука? - Ырхыз осадил коня так, что тот попятился. - Где?! Уми! Уми, собачья кровь, не заставляй меня искать!
Лагерь у стен Ханмы опустел. Бродили собаки, вынюхивая в пепле костров съестное. Издали доносились пьяные голоса, неистово спорящие о чем-то. Качался ветер в пустом ведре, то и дело ударяя его о стену барака.
- Уми!
Ырхыз спрыгнул в грязь.
- Морхай, найди ее. Ты должен ее найти. Ты… Ты должен был привезти ее. Ты…
Отряд растворился в сумерках, оставшаяся стража и свита, пока рыхлая, разношерстная, сложившаяся сама по себе, тоже поспешила отступить.
- Уми!
Крик напугал ворон и собак, заставил стихнуть голоса, только ведро продолжало упрямо стучаться в стену. Подхватив с земли камень, Ырхыз запустил в деревянный бок и заорал, страшно, на одной ноте.
- Найти, найти, найтиииии! - Он плюхнулся на колени, вцепившись руками в волосы, раскачиваясь, захлебываясь слюной. И свита, растеряв остатки храбрости, отползла еще дальше.
Элья и сама не сразу решилась подойти, просто в какой-то момент стало все равно: будь что будет, лишь бы он замолчал.
- Ее здесь нет, - сказала она то, что не решался сказать никто. - Она ушла. Убежала. Пойдем.
- Нет.
- Да. Она теперь тебя совсем боится, слышишь?
Замер, позволил Элье взять себя за руки, и поднялся.
- Ты ведь теперь каган.
- Я каган, - согласился Ырхыз: - Я! Каган!
От его смеха шарахнулись кривобокие тени собак, а верный Морхай приложил к губам бело-черный символ Всевидящего, прося не то защиты, не то благословения.
Небо летело навстречу земле, гнуло вершины елей, тянулось к дороге, но не решалось опуститься - остры были копья всадников. А те, не глядя вверх, гнали взмыленных коней, полня тракт звоном и криками, деловитой суетой уже не бегущего, но отступающего отряда. Не дули больше в витые рога из морских раковин трубачи, не сверкали шлемы да доспехи, и скопа на лазоревом шелке не пластала крылья.
Тихо идет Агбай-нойон, победитель Рыб. Совсем как на войне.
Видит бывшая каганари Уми не просто отпечатки копыт в пыли, а шагающие армии, не размолотые конские кучи, а растоптанные замки; не лужи в бороздах, а кровь. Но все дальше и дальше Ханма, все проще и проще мысли…
Летит дорога от столицы, спешит к безопасному, покорному побережью, где крепости грозными рифами стоят, готовые рассечь, разодрать в клочья волну каганова войска.
Теперь и трубачи заиграли. Только напрасно: вернули тяжелое.
Быть войне.
Не золото - серая пыль покрывает лик каганари. А где-то там, в хвосте поезда, в забитой мягкой рухлядью тележке, под присмотром Рыхи и кормилицы, спит Юым, не ведая о том, что когда-нибудь станет каганом.
Или мертвецом.
- Ты лично доставишь это послание! Лично, слышишь? - Ырхыз дрожащими руками пытался скатать пергамент, но тот выскальзывал, разворачивался серым нутром, сплошь изгвазданным кляксами. Переписывать набело каган не желал. Каган желал, чтобы воля его была исполнена.
Перечить не смели.
- А если эта сука изворачиваться станет, скажи, что я велю ее остричь, привязать к соломенному коню и сам буду возить по улицам Ханмы, пока она не сдохнет от стыда. А не от стыда, так от голода.
Пергамент все-таки покорился, затянулись узлом шелковые ленты, зашипел брызгами пережженный воск, хрустнула печать в кулаке.
- Позволено ли мне будет сказать, мой каган? - Морхай упрямо смотрел в пол. Нет, перечить не осмелится, выполнит и передаст слово в слово.
- Не позволено, - отрезал Ырхыз. - Это ты ее упустил. И если упустишь снова, то… Или ты специально? Она тебя подкупила? Чем? Что она обещала?
Сухой голос бесцеремонно вмешался в беседу:
- Смею заверить, что ничего. Морхай, можешь быть свободен. Лучше, если склана тоже уйдет.
От былой почтительности у Кырыма не осталось и следа. Он поставил на столик знакомый кофр, поднял выпавший свиток, повертел в руках и сунул в поясной кошель.
- По-моему, вам нездоровится. Волнения сегодняшнего дня сказались…
Договорить у хан-кама не вышло, Ырхыз в один прыжок оказался рядом, руки его сомкнулись на тощей шее, дернули вверх, почти сворачивая, но все же еще не ломая.
- Думаешь, все по-прежнему будет? - он произнес это тихо, но отчетливо. - Думаешь, я, как и раньше, дам копаться в моей голове? И буду покорно слушаться доброго Кырыма? Ведь он честный, он никогда мне не врал, он никогда не собирался меня использовать, он…
Старик хрипел, хватаясь за руки, пытался подняться на цыпочки.
- И Урлак такой же! Урлак тоже думает, что со мной можно не считаться.
- Мой каган, вы сейчас… - Морхай сделал всего один шаг и замер.
- Я буду управлять Ханмой и Наиратом, а вы двое будете управлять мной? - Каган все же опустил Кырыма, и тот рухнул на ковер, хватаясь руками за горло. Его сотрясало от кашля и - Элья готова была поспорить - страха.
Ырхыз же, пнув по откляченому заду, проревел:
- Запомните оба: я - каган!
И вспышка эта стала последней: он вдруг повернулся спиной и к Кырыму, и к Морхаю, словно разом позабыв об их существовании.
Элья совсем не удивилась, когда Ырхыз предложил:
- Пойдем со мной.
Он отмел мысли и о каганари, и об Агбай-нойоне, и о войне, которой, как понимала Элья, не миновать. Все это было и будет в Наирате, а потому не интересно для многомудрого правителя. Иное дело - зверинец.
Бесшумно отворилась дверь, привычно пахнуло сыростью и камнем, заиграла светом лампа в руке. И шаги застучали, множась эхом. Он бежал, вниз, перескакивая через ступеньку или две, не оборачиваясь, чтобы проверить, идет ли Элья следом. После всего случившегося он уходил в единственное место, где пока еще мог быть собою.
- Ты думаешь, я зря так? Думаешь, что у меня снова… - У запертой двери остановился, повесив лампу на крюк у засова. - Я ведь понимаю, что делаю. Я собой владею.
Врет. Той власти - на два шага гнева, а потом черта, за которой безумие.
- У тебя одежда грязная. И шрам опять кровит.