– Философия? – Голос ее оказался тем, что Гноил никогда не испытывал в своей долгой жизни. – Метафизика? Или Деторождение, быть может?
Она качнула бедрами и рассмеялась.
– А может, вовсе не гипостазис ты, а юноша прекрасный, что суженую освободить пришел, концепциям абстрактным на растерзанье данную?
Гноил не успел ответить. Пелена вод вздулась и лопнула, обнажая нечто серое, многосуставчатое, похожее на насекомое. В нем двигалось такое множество деталей, что глаза отказывались воспринимать их целиком, облекать в форму, а лишь выхватывали там и тут обрывки, отрезки, клапаны, шарниры, свистки, откуда рвался черный дым. Нелепое творение, пытка впечатлений. Поневоле тоже хотелось зажмуриться.
Гипостазис нависал над телом величественной башней, подобрав сочленения, но продолжая бесконечные лязгающие движения шатунов и роторов. Тяжелые брызги океана Дирака густо усеяли кровью женщину. Гипостазис продолжал усложняться, количество деталей в нем увеличивалось, а в шум двигателей вплетался голос, становился громче, пока Гноил не услышал:
– Один критянин сказал: все критяне лжецы, Кайнан. Что ты можешь на это возразить, несчастное творение, не ведающее, кто таковы критяне?
Та, кого гипостазис назвал Кайнан, попыталась пнуть его, но вода сгустилась, охватила ее бедра щупальцами с присосками и с чавканьем впилась в плоть. Кайнан застонала.
– Платон – лжец, сказал Сократ, – продолжал гипостазис. – И Платон подтвердил: то, что сказал Сократ, – истина. Как ты, Кайнан, разрешишь сей парадокс?
Кайнан затрясла головой, а Гноил вдруг сообразил, что ее мучают не змея и не воды океана, а вопросы гипостазиса. Он перехватил поудобнее посох.
– Или вот, Кайнан, послушай Савла, который Павел…
Удар прервал речь гипостазиса, он покачнулся, перекосился, отступил назад, размеренный перестук нарушился неприятным свистом. Гноил еще раз обрушил на него всю тяжесть мертвого древесного ствола, отчего гипостазис заверещал:
– Не повторяй ошибки! Я не тот, за кого ты меня принимаешь! Ведь даже критянин утверждал, что…
Гноил вложил в удар всю силу.
– А Сократ сказал Платону…
Лязг шедших вразнос сочленений заглушал голос гипостазиса.
– Бертран Рассел… Пиноккио… Диоген… Гедель…
Палка выколачивала из него непонятные слова вместе с искореженными деталями. Песок усыпали обломки, утратившие блеск и соразмерность.
– Ты – тварь дрожащая… – напоследок спустил пар гипостазис и окончательно затих.
Шатуны, болты, сцепления, роторы, архимедовы винты и прочая машинерия, лишенная хитроумных сцеплений, ссыпалась с остова, обнажая пустоту и стоящий на огне чайник, из носика которого тянулась тонкая струйка пара.
Взяв чайник и поставив его подальше от накатывающих вод, Гноил освободил Кайнан. Мягкое тело женщины волновало. Прикасаться к ее коже оказалось приятнее, чем гладить хитиновые сочленения нефелимок. Забросив металлическую змею подальше в океан, Гноил подхватил Кайнан на руки и вынес на берег.
Свет, исходящий из Сада, угасал. Кайнан лежала у его ног – бесформенная, похожая на гору пузырчатой пены, что отрыгивают пауки и плетут из нее паутину. В колыхании плоти угадывалось нечто твердое, до поры скрытое. Гноил потрогал женщину. Плоть расступалась, пропуская руку во влажные и горячие глубины. Ему почудилось, будто в женской бездне притаилось чудище, готовое схватить за пальцы, и он отшатнулся, взялся покрепче за посох, замахнулся. Женщина открыла глаза.
– Наг ты, – заметила она.
Гноил удивленно осмотрел себя и ее:
– Одежды и жилища прокляты. Они ограничивают человека. Так говорит великий город Уракибарамеел.
– Чепуха, – сказала Кайнан. – Из ветвей опоясы сплети, их и надень. И меня тоже одень.
Воткнув посох поглубже в землю, так что по ней прошла дрожь, Гноил пошел к кустам. Как делать опоясы, он не представлял, но гибкие ветви с большими листьями под неумелыми пальцами сами сплелись в кольца. Он кинул одно из колец Кайнал.
– Манеры, – сказала женщина. – Деревенщина.
Не поднимаясь с земли, так как многочисленные побеги успели укорениться в ее рыхлом теле, Кайнал продела в опояс ноги, надвинула его на бедра. Тело ужалось, подобралось, подтянулось. Груди, свисавшие до живота, поднялись, напряглись, плоское лицо обмелело, обнажив курносый нос, губы, подбородок. Гноилу показалось, что опояс густо зацветет, врастет в бедра и живот женщины корнями, и каждая частица ее плоти начнет благоухать, но опояс так и остался опоясом.
– Одевайся, Гноил, – сказала она. Даже голос ее изменился, став похожим на пение птиц.
Он последовал ее примеру. Вид у него, наверное, оказался нелеп, ибо женщина хихикнула, прикрыв ладошкой рот.
– Откуда ты знаешь мое имя? – спросил Гноил. – Великий город тебе открыл его?
– Носит каждый потомок Кайнаила печать на челе его, – сказала женщина. – Ты не ведал об этом?
Гноил присмотрелся.
– На твоем челе я ничего не вижу.
– Обмануть тебя проще простого, – вновь рассмеялась женщина.
Она протянула руку, но Гноил не понял, что должен сделать, пока она не схватила его за ладонь, сжала пальцами и пару раз тряхнула. Вверх-вниз. Вверх-вниз.
– Кто тебя приковал к скале? – Гноил чувствовал странное неудобство от близости Кайнан. Как она его назвала? Деревенщина?
– Ужасное чудище в день каждый из вод океана Дирака выходит, – сказала Кайнан. – Грозится оно город разрушить, в котором отец царствует мой. Но нам удавалось красивыми девами от него откупаться, которых он пожирал и вновь возвращался в пучину. Но девушек более город не смог отдавать, осталась лишь я. И хоть царского рода, меня приковали к скале на жертву чудовищу. Но ты, благородный герой, девушку спас, и в жены теперь меня взять ты обязан.
Гноил ничего не понял. Слова вроде человеческие, но их вывернули наизнанку.
– Город? – переспросил он. – Ты принадлежишь великому городу? Армарос? Тот, что плетет волшебство? Или Кокабел?
– Ты опять мне поверил! – Кайнан захлопала в ладоши. – Или думаешь ты, что Лжеца гипостазис разрушив, способности шутки творить меня ты лишил? Гноил, о Гноил, с великими градами долго ты слишком общался и не помнишь уже, что человек из себя представляет, деревня!
Ее тело гибко извивалось, и Гноил отвернулся в сторону угасающего Сада. Ослепляющие огни внутри тускнели, в пелене света прорезались прямоугольные тени.
– Жилье построить нам нужно. – Кайнан тронула Гноила за локоть. Гноил все еще не мог привыкнуть к тому, что женщины могут существовать вне великих городов. Ему казалось – распадутся в стороны секвойи, ворвется рой аммонитов, и гебарим тысячью глоток возопит: "Асса!"
– Это полезно, что делать умеешь неживым ты живое, – сказала Кайнан, разглядывая посох. – Все обладали когда-то даром подобным.
Они сидели внутри кучи веток, которые Гноил сложил по указанию женщины. Эту нелепость она назвала шалашом, а Гноила терзала мысль: не нарушил ли он еще один запрет, установленный гебаримами, – на возведение жилищ? Как могут выглядеть жилища, он почти не представлял. Мерещились какие-то емкости, замкнутые поверхности, плотные преграды. Но здесь ветер сквозил во все щели, и Гноил про себя переименовал шалаш в гнездо. Осмелев, он положил руку на бедро Кайнан, но она отодвинулась. Ему предстояло многое узнать о брачных обычаях женщин.
Торчащие из опояса ветки засохли и царапали кожу. Гноил заметил, что тело перестало изменять форму и он спокойно может сидеть на земле, не опасаясь укорениться.
Свет исчез, уступив мерцанию полипов, устлавших землю, в воздухе поплыли медузы и кораблики, распустив по ветру стрекательную бахрому. Гноил решил воспользоваться сном Кайнан и спариться с ней, ведь пока он не познал ее, она не считалась его женой. Ни один великий город не признает их парой. Но сколько он ни держал над ней ладонь, кожа не вспухла семенными железами, а ее и вовсе не покраснела. Он вспомнил о поцелуях, когда самец и самка обмениваются выделениями слюнных желез, однако рот Кайнан крепко сжат, и Гноил решил подождать.
Явился гебарим. Он свернулся вокруг шалаша огромной стеной, смотрел миллионами глаз и вздыхал миллионами ртов. Гноил ожидал, что великий город вновь станет его укорять, но гебарим молчал, будто лишенный речи. Огромные камни буравили его тело огненными копьями, вонзались в твердь и раскрывались дымными цветами, жар которых колол кожу. Миллионы рук безостановочно скатывали из ледяной пыли темные клубки, уминали их, пока внутри не начинал тлеть огонь. Гебарим казался темной рекой, в толще которой дрейфовали завихрения, сталкиваясь между собой, слипаясь, разделяясь, собираясь в стаи и вновь расплываясь.
Гноил задремал, опершись на посох, продолжая и во сне удивляться словам Кайнан – что такого трудного: сделать живое неживым?
– Просыпайся! – крикнула в ухо Кайнан. – Просыпайся!
– Приходил гебарим, – сказал Гноил. – Но ничего не сказал.
– Мы были в шалаше. – Кайнан расчесывала волосы шипастой раковиной. Испуганный моллюск ронял жемчужины. – Не может видеть гебарим, великий город, преград и что за ними скрыто. Отсюда и запрет, что отучил людей жилища строить. И даже Сада свет не в силах видеть он и потому повернут в сторону другую.
Гноил отщипнул от посоха подсохшую кору и пожевал. Выплюнул. В ней не оказалось ни вкуса, ни питания. Мертвечина.
– А как ты спариваешься? – решился спросить он.
– Что? – Кайнан прекратила распрямлять волосы. – Ты говоришь престранное.
Гноил объяснил, и неожиданно белая кожа женщины изменила цвет. По белизне пошли розовые пятна. Покраснели щеки, шея.
– Ты о любви толкуешь, – тихо сказала она.
– Любви? Никогда не слышал о таком. Где пребывает этот гипостазис?