"Врет, но молодец!" подумал Чемоданов: "напрасно я в угоду Гавриловскому выругал его. Постараюсь загладить. С выдержкой человек!"
- И прекрасно! - проскрипел он, стараясь сделать веселое лицо: - я о вас позабочусь. Еще поработаем вместе!
Федор Андреевич вышел от него с скверным чувством сознания человеческой подлости. Чемоданов ему казался всегда благородным человеком, и он не думал, что в душе, он настолько лакей; Жохов был ему товарищем, и он не ожидал, чтобы тот даже не предупредил его, что перешел ему дорогу. Когда же он проходил через комнату, в мыслях всех своих сослуживцев он прочел какое-то необъяснимое злорадство.
- А, брат Федюха! - приветствовал его Хрюмин, вертя головою: - что, отшили? хи-хи-хи!
- Мне-то на это плюнуть, - ответил искренне Федор Андреевич: - но для чего передо мной Жохов ломался? поздравлял тогда?
- Хи-хи-хи, - завертел головою Хрюмин; - просто скотина он!
Федор Андреевич взглянул на него и вдруг услышал его мысли: "авось теперь иначе про него подумает да выругает его. А я Жохову скажу. Он в гору идет!"
Федор Андреевич даже вздрогнул. О, мерзость! - хотел он воскликнуть, но Хрюмин в это время, вертя головою, говорил и хихикал:
- Он, каналья, про тебя здесь такие слухи распускает, беда! Что и пьяница ты, и игрок…
- Все вы на одну колодку, - вспыхнув, произнес Федор Андреевич и почти бегом направился к лестнице, не досидев до урочного часа.
Он ехал, закутавшись в шинель, стараясь ни с кем не встречаться взглядами, и душа его кипела от пережитых впечатлений.
Сколько мелочности, грязи и подлости представляют души тех, кого он любил и кому он верил. Полоумный Штрицель со своей манией пролезть в писатели оказывается лучшим из всех. Даже дурак Тигров, которого он всегда отстаивал, считает его дураком. И, правда, дурак! Дурак за эту смешную веру в людей и их добродетели! а впрочем… - и мысли его перенеслись в маленький домик на Петербургской стороне, куда теперь он ехал, чтобы отдохнуть.
Вот и Кривая улица, вот и решетка, отгораживающая палисадник. Федор Андреевич быстро вышел из саней, расплатился с извозчиком, прошел между двумя сугробами снега и позвонил у крылечка.
За дверью послышались шаркающие шаги, щелкнул ключ, стукнул крючок, загремела цепь, и Федор Андреевич увидел самого Чумазова, запахивающегося в халат.
- Степан Африканович, зачем это вы без… - начал Федор Андреевич и смолк на полуслове.
"Ишь, словно ворон на падаль! не пришибись, парень!" раздалось в его ушах, едва он взглянул в маленькие глазки Чумазова.
- Ничего, ничего, пожалуйте! - тихо говорил тем временем Чумазов, стараясь казаться радушным.
- Нина, Федор Андреевич! - крикнул он и, запахнувшись в халат, пошел из передней, сказав:
- Дверь-то хорошенько заприте!
Федор Андреевич несколько мгновений стоял в нерешимости, думая: не уйти ли, раз он узнал мысли хозяина, но потом, усмехнувшись, встряхнул плечами и быстро разделся.
Не к нему, ведь, идет он! и та же Нина отлично знает, что ему нет дела до их капиталов.
Он вошел в гостиную в одно время с Ниною, и они дружески встретились на середине комнаты.
"Чем-то недоволен. Опять какая-нибудь сентиментальная чушь", услышал он, взглянув в ее глаза, а следом раздался ее голос:
- Ну, здравствуйте! Что это вы сегодня каким букою? Огорчены чем-нибудь?
Он улыбнулся. Что же, в ее мыслях было участие к нему, хотя в несколько странной форме, - и он ответил:
- Ничего, кроме того, что я упустил повышение по службе и потерял двух приятелей!
- Умерли?
- Нет, я в них разочаровался.
"Так я и думала! прав Толя: совершенная размазня!"
Федор Андреевич покраснел.
- Ну, это еще небольшая потеря, - весело сказала Нина: - вы знаете: Господи, избави меня от друзей!., а вот повышение… Скажите, что это было за повышение?
Федору Андреевичу больно было слушать ее слова. В ее розовых губках они казались ему циничны. Раньше они казались ему забавны, и он всегда думал, что она говорит такие слова нарочно, чтобы вызвать его на горячий спор.
Он коротко рассказал ей и про обещание Чемоданова, и про перемену директора, и про поведение Жохова, - и все время пристально глядел ей в глаза, читая ее мысли, от которых ему становилось все больней и больней.
"Дурак, прямо дурак", слышался ему ее насмешливый голос: "ну, что я с ним буду делать? Мама говорит: "переделаешь!" да он всегда таким останется. Рохля какой-то. Ему бы только стишки писать, да восторгаться. У-у! вот размазня-то!"
- Ну, что же, - сказала она ласково, когда он смолк. - Чемоданов все-таки отличил вас. Времени впереди много!
- Я и не огорчен этим, - ответил он: - мне больно было разочароваться в людях, - и в его голосе послышалась тоска.
"С чего это он?" встрепенулась Нина и ласково улыбнулась ему.
- У вас еще есть друзья и люди, которые вас любят! - при этом она взглянула на него быстрым лучистым взглядом, и он расслышал: "от этого взгляда сейчас вспыхнет и раскиснет! знаю!"
Он, действительно, вспыхнул, но не раскис.
В эту минуту в комнату вошла Глафира Иларионовна.
- А! Федор Андреевич! - воскликнула она радостно: - голубчик мой! ну, идемте обедать. Толя уже пришел!
Федор Андреевич ласково поцеловал ее руку и поднял голову. Глаза их встретились.
"Что это она ему такого сказала?" услыхал он тревожный голос: - "ишь раскис весь! дура! говорю: до свадьбы по шерсти гладь. Наверстать успеешь. Дура!" - и она перевела сердитый взгляд на дочь. Федор Андреевич подметил, как она в ответ матери пожала плечами. Холодный пот выступил у него на лбу.
- Идите, идите! - весело говорила Глафира Иларионовна. - Нина, веди его!
В столовой ему навстречу поднялся Анатолий и дружески встряхнул ему руку.
- Каковы буры! - сказал он, но Федор Андреевич успел услыхать: "ну, сегодня Селиванов совсем растаял.
Значит, при Академии остаюсь. Обошел Яшеньку!"
Федор Андреевич ничего не ответил, и Анатолий даже не обратил на это внимания.
Мысли его были заняты какими-то стратегическими соображениями: кого-то смазать, кого-то ульстить, кого-то обойти, куда-то втереться и, наконец, чего-то добиться.
Сам Чумазов с угрюмым видом глядел себе в тарелку, и Федор Андреевич не мог уловить его взгляда, а Чумазова, взглядывая на Федора Андреевича, казалось, громко ему кричала: "Господи, и когда эта канитель вся кончится. Ходит, ходит и все не осмелится. Дурак какой- то! мой на что хухря, а как тогда храбро! ну, да и я…" - она приветливо улыбнулась Федору Андреевичу, а тот продолжал слышать: - "непременно надо Нину настроить. Пусть вызовет его. - Взгляни, пожми руку - он и раскис. Ведь, сама говорила, что не упустит!"
А Нина все время занимала его.
Она рассказала ему про свои сегодняшние занятия, описала ссору двух подруг, сказала, что в книжках "Недели" читала его стихи и так увлекалась ими, что будет просить одного музыканта написать музыку.
- Какие же вам больше понравились? - спросил Федор Андреевич, взглядывая на Нину. "Вот еще! - услыхал он, - и вправду вообразил, что я читала его дребедень! довольно того, что сам читает! Какие же? ах, да!"
- Лес, - ответила она: - помните: "Лес стоит угрюм и мрачен; не видать тропы знакомой"…
Федор Андреевич молча кивнул головою и покраснел, увидев насмешливый взгляд Анатолия. "Тешутся", услыхал он, а Нина говорила брату:
- Сегодня Федор Андреевич не в духе. Он разочаровался в своих друзьях.
- Не надо было ими очаровываться, - сухо сказал Анатолий и встал из-за стола.
Федор Андреевич поднялся тоже и торопливо стал откланиваться. На лицах матери и дочери отразилась неподдельная тревога.
- Куда вы? - воскликнули они в один голос.
- Я вам сыграю новую пьесу.
- А кофе?!
Но он настойчиво отклонил и кофе, и музыку.
- Я на вас буду целую неделю дуться, - сказала Нина.
- Не выдержит! - сладким голосом произнесла Глафира Иларионовна и лукаво взглянула на Федора Андреевича. "Что это словно он взбесился? никогда таким не бывал!"
- Послезавтра у нас пельмени. Для вас делаю! - сказала она.
Он выбежал от них, словно у него горели подошвы, и, пройдя с добрую версту с шинелью нараспашку, едва пришел в себя от всего пережитого.
Вот, кого он любил и кем восхищался!
Проклятый дар!..
Он шел по улице и восстановлял весь день во всех подробностях. Уж не поехать ли домой и залечь спать? Но, собственно, все горькое для него уже кончилось; всего остального он может быть только зрителем. И с этою мыслью он направился домой, чтобы переодеться и поехать к Хрипуну.