Глава первая
За три месяца до сезона дождей.
Планета Нуминос.
Мастерская Назифа Харра аль Саммана.
Жирный таракан бежит по незаконченной картине. Его тонкие лапки вязнут в не успевшей засохнуть краске.
– Чертово животное! – говорит Назиф.
Женщина лежит на кровати. Смотрит на художника и улыбается.
– А ты так и оставь, – говорит она.
– Так? – Назиф смотрит на картину. Таракан приклеился к женской груди: чуть выше дряблого коричневого соска, чуть ниже черного родимого пятна. – Хотя ты права, – говорит художник. – Разницы все равно не будет.
Натурщица одевается и уходит.
– Завтра приходить? – спрашивает она, перед тем как закрыть дверь.
– Завтра? – художник считает оставшиеся деньги. – Нет. Завтра я, пожалуй, поем.
Натурщица смеется. Дверь закрывается. Тишина. Пыль летает в лучах далекого солнца. Вялые мухи ползают по столу, собирая оставшиеся крошки.
– Скоро и они подохнут, – говорит Назифу слуга. Араб лежит на грязном тюфяке и чешет ввалившийся живот. – Почему бы вам не нарисовать мадам Чиджир? – спрашивает он. – Она, кажется, обещала неплохо заплатить, к тому же явно питает к вам слабость.
Назиф молчит. Последняя женщина, которую он рисовал, расплатилась натурой, отданной за ненадобностью слуге. Назиф смотрит на араба. Сейчас, он, наверное, предпочтет сытый обед любой красотке…
– Так как насчет Ясмин? – спрашивает его Кемпбел по телефону.
– Ясмин? – Назиф смотрит на картину обнаженной женщины. Единственную картину, которая что-то стоит в этой мастерской. Все остальное – хлам. Без сердца. Без души. Всего лишь краска на грязных холстах. – И что у меня останется, если я продам Ясмин? – спрашивает Назиф.
– Не думай о том, что останется! – смеется Кемпбел. – Думай о том, что приобретешь!
Художник смотрит на слугу. Араб пожимает плечами.
– Даже ты меня предал, – говорит ему Назиф.
– Я есть хочу, – говорит араб.
– Он есть хочет, – говорит Назиф, сжимая телефонную трубку.
– Сто тысяч кредитов, – говорит Кемпбел.
– Это хуже, чем смерть, – говорит художник.
– Это лучше, чем твоя жизнь. Когда ты последний раз рисовал что-то стоящее? А я предлагаю тебе шанс.
– Ясмин дороже ста тысяч.
– Ясмин бесценна, – Кемпбел снова смеется. – И никто не сможет заставить ее остаться в твоей мастерской.
– Я ее сожгу, – Назиф смотрит по сторонам. – Мастерскую, слугу, себя.
– Картину только отдай!
– Отдам.
– Тогда я уже в пути.
* * *
Слуга пересчитывает деньги и говорит, что все в порядке. Художник не смотрит на него. Не слушает. Его взгляд прикован к картине Ясмин. Кемпбел запаковывает картину, что-то напевая себе под нос. Оберточная бумага прячет обнаженную женщину слой за слоем. Сначала ноги, потом живот, грудь. Зеленые глаза в последний раз смотрят на художника.
– Хочешь совет? – спрашивает Кемпбел. – Найди ее. Найди эту бабу и скажи, что у тебя теперь много денег. Трахни ее и сними это дурацкое напряжение!
– Береги ее, – говорит Назиф.
– А хочешь, я достану тебе ее клона? – Кемпбел закуривает. – У тебя же теперь есть деньги.
– Уходи.
– Можно со скидкой. У тебя есть уже слуга-араб. Почему бы не приобрести слугу-картину? Когда-то же должны они послужить и тебе.
– Забирай ее и проваливай! – орет Назиф.
– Береги его, – говорит Кемпбел арабу. – Когда-нибудь он может создать еще одну Ясмин, – сигарета падает на пол, и он тушит ее ногой. – Хотя, может, и нет.
Шум города врывается в открытую дверь.
– Надо было ее сжечь, – говорит художник.
– Надо было, – говорит слуга.
– Но я бы не смог.
– Истинная правда.
– Сходи в магазин.
– Вот это я с радостью!
– Купи кислоту и спирт.
– Может, лучше еды и вина?
– Нужно сжечь все здесь.
Слуга вздыхает. Берет двадцать кредитов и идет в магазин. Продавщица улыбается ему и спрашивает о художнике.
– Он никого не рисует, – говорит араб.
– Жаль, – она вздыхает и показывает ему свою грудь. – Видишь? Я все уже починила.
– Ты – не Ясмин.
– Зато я никуда не сбегаю и жду своего часа, – смеется продавщица.
Араб возвращается в мастерскую.
– Начнем с денег, – говорит художник, обливая их спиртом.
– Может, лучше с картин? – вздыхает слуга.
Назиф смотрит на сотни полотен. Кислота сжигает холсты. От ядовитых паров режет горло и слезятся глаза.
– Подойди, – говорит художник слуге.
Спирт льется на голову араба.
– Можно уехать, – говорит слуга.
– Уехать? – Назиф разбрызгивает спирт по мастерской. – Некуда ехать, араб.
– Уезжать можно и не куда-то.
– Вот как? – спичка вспыхивает в руке Назифа.
Слуга кивает.
– Можно ехать от чего-то, – слуга смотрит, как пламя подбирается к рукам художника.
– А что потом, араб?
– "Потом" уже не будет, – слуга закрывает глаза и рассказывает о планете Мнемоз. – Говорят, там можно забыть грехи и почерпнуть вдохновение.
– У меня нет грехов. А вдохновение… Вдохновение ушло уже давно. Очень давно.
Араб пытается задержать дыхание. Последние секунды тают. Тают. Тают…
– Говоришь, на Мнемозе невозможно остаться? – спрашивает Назиф.
– Лишь на пару месяцев.
– А что потом?
– Потом безумие.
– Для всех?
– Для каждого.
– И там никто не живет постоянно?
– Только клоны.
– И ничего нет, кроме отеля?
– Только леса. – Араб открывает глаза и смотрит на потухшую спичку. – Там вы сможете создать еще одну Ясмин, хозяин.
– Там мы сможем остаться.
– Так мы не сгорим сегодня?
– Не знаю. Спичка сама затухла.
* * *
Межгалактический корабль "Прайс-16" обещает доставить пассажиров до планеты Мнемоз меньше чем за месяц.
– Вы, наверное, очень известный художник, – говорит Назифу Хейзел.
Араб прислуживает хозяину, лавируя между подушек с подносом в руках.
– Почему известный? – спрашивает женщину Назиф.
– Потому что у вас самая дорогая каюта и самый опрятный слуга, которых я видела, – говорит она.
– А как же ваш муж? – спрашивает Назиф.
– А что муж? – Хейзел вытирает с подбородка капельки красного вина. – Он наемник. Гладиатор. Вы слышали что-нибудь о планете Бирей?
– Я художник, а не военный.
– Ну, конечно! – Хейзел смеется. – Всегда мечтала быть женой художника!
– Так в чем проблема?
– Проблема в том, что богатых художников единицы, да и те в большинстве своем либо гомосексуалисты, либо безумцы, – она снова позволяет красному вину скатиться по ее подбородку. Берет салфетку и промокает упругую грудь в дерзком вырезе вечернего платья. – Вот вы, например, кто? – спрашивает она.
– Я художник, – говорит Назиф. – Просто художник.
– Я так и думала, – вздыхает Хейзел. – Думаете, Мнемоз поможет вам стать еще более известным?
– А что думаете об этом вы?
– Я ничего не думаю, – Хейзел откидывается на подушки. – Мой муж надеется избавиться от грехов, а я надеюсь, что если ему это удастся, то он снова сможет вернуться на арену, а я в светское общество.
– Так ваш муж стал трусом?
– Ну, не как художники, но… – Хейзел улыбается. – Знаете, каким он был диким, когда мы познакомились? О! – она неосознанно сжимает ноги. – Это были лучшие дни и уж тем более ночи! Помню, как он бил моего бывшего любовника! Это было что-то! А сейчас, – губы Хейзел изгибаются в разочарованной ухмылке. – Сейчас я могу привести любовника в супружескую кровать, и мы останемся живы.
Она уходит разочарованная и неудовлетворенная.
– Зря вы так с ней, – говорит художнику слуга. – Лететь еще долго, а друзей у нас и так здесь немного.
– Так сходи и купи друзей.
– Да я все вспоминаю ту продавщицу с Нуминоса, – вздыхает слуга.
– Думаешь, Хейзел согласилась бы лечь с тобой?
– Думаю, я мог бы в нее влюбиться.
– В Хейзел?!
– В продавщицу, – слуга улыбается. – Когда желудок сыт, как-то сразу начинаешь думать о чувствах.
– Ты слуга, а не поэт.
Араб смеется, вылавливая с подноса виноград, который не доела Хейзел.
– Умереть ради любви! – говорит он. – На супружеском ложе бывшего гладиатора. По-моему, это лучше, чем сгореть в старой мастерской. И никакой поэзии, хозяин! Всего лишь любовь и желание лучшей смерти!