– Ты можешь, – боковым зрением вижу, как она вытирает слёзы, не заботясь о том, что размазывает косметику по лицу. – Просто не хочешь.
– Это одно и то же, – ответила я, зная, что она всё равно не сможет понять.
– Доктора говорят, ей несколько месяцев осталось, – сказала Инга.
И замолкла. В квартире тихо, слышно, как на улице перекрикиваются мальчишки и как звякает в коридоре ремешок ранца, с которым возится Ленка.
Инга говорит:
– Это не деньги, Мария, это…
– Уходи, – сказала я. – И не приходи сюда больше. Придёшь ещё раз – морду набью.
Она знает, что я это могу. Я это и сделала в самый первый раз, когда её увидела. Её, чистенькую, розовенькую девочку-припевочку с синими бантиками в волосах. Наша общая мамуля наконец изволила взглянуть на старшую доченьку, которую бросила, едва той стукнул год, ещё и додумалась притащить на встречу свою дочь от второго брака. Познакомить, похвастаться. Нет, я вполне допускаю, что она искренне верила, будто мы подружимся. Она же совсем меня не знала. Сперва я жила с отцом, потом, когда он умер, в интернате, где меня и нашёл Тимур. Большинство Снящих находят в интернатах и детских домах. Я как раз проходила подготовку, когда мамуля решила меня навестить. И сестрёнку мою сводную с собой привела. Порядочно удивилась, надо сказать, когда я вцепилась сестрёнке в патлы и повыдёргивала из них синие бантики вместе с длинными прядями курчавых тёмных волос. У Инги волосы нашей матери. А я рыжая, как таракан. И как мой отец.
Инге тогда было восемь, мне – двенадцать. Подготовку я закончила через год и больше никогда не хотела их убить – ни Ингу, ни нашу мать. Но они-то по старой памяти по-прежнему считали меня психопаткой. Так что мамулю я с тех пор почти не видела. А Ингу видела. И чаще, чем мне хотелось бы.
Инга открыла сумочку, стала рыться – платок ищет небось. На столе прямо перед ней, среди полных пепельниц, стояла салфетница, но Инга не обращала на неё внимания. Наконец нашла, долго сморкалась, потом пошла в ванную, возилась там, видимо, поправляя макияж. Вышла опухшая, красная, несмотря на толстый слой пудры. Посмотрела на меня.
– Ты бы хоть встретилась с ней… перед… – говорит, а у самой в горле всё так и клокочет. Снова сейчас заревёт. У меня начало постукивать в висках.
– Вали отсюда.
Она уходит, но прежде говорит ещё:
– Тебе же достаточно захотеть. Просто захотеть, чтобы она…
Я смотрю в окно.
Ленка в коридоре снова начинает ныть. Потом тихо скрипит входная дверь. Не хлопает – Инга никогда в жизни дверью не хлопнет. Темперамент не тот.
Со стороны может показаться, что я её ненавижу, но это не так. По крайней мере не больше, чем всех других людей.
Я выкурила сигарету. Потом ещё несколько. Потом пошла в спальню, включила вентилятор над кроватью, разделась, легла в постель и проспала тридцать семь часов. Без снов.
Розаров Иван Сергеевич, значит. Рыжий-прерыжий, прямо как я. Взъерошенный, со взглядом голодного воробья. Грация мартовского кота, нализавшегося валерьянки. Одет плохо.
– Садись, – сказала я, – и перестань трястись, не съем. Если бздишь, воды себе налей.
– Я не хочу, спасибо, – отвечает Иван Сергеевич Розаров, дико озирая мою загаженную кухню.
– Тогда просто садись. Так, – я пристально осматриваю его с ног до головы. Четырнадцать лет, самый сок. Чуть позже – и чутьё уже не растормошишь, чуть раньше – и будет, как со мной. – Папа-мама есть?
– Есть.
– Чем занимаются?
– Да ничем не занимаются… Батя пьёт, а мать…
– Понятно, – дальше слушать мне незачем. – Ты знаешь, что с тобой происходит?
Мальчишка смотрел на меня исподлобья, настороженно. Жался на краешке табурета, не зная, куда девать руки. Его голубые джинсы протёрты и оттянуты на коленях. На мой вопрос он не ответил. Я вздохнула.
– Хорошо. Просто скажи мне, что необычного ты за собой замечаешь.
Минут пятнадцать он рассказывал о своих снах – вещих снах, которые сбывались едва ли не на следующий день. Я кивала, уже видя, что пацан почти безнадёжен. Типичная кассандра. Так у нас зовут тех, кто всё время снит только плохое – то есть то, что его обывательский разум воспринимает плохим. А чего ещё ждать, по одному взгляду на него ясно, что мальчишка издёрган до крайности.
– Ладно, хватит пока, – оборвала я его, видя, что пацан увлекся. – Тебе объяснили, кто такие Снящие?
Косится на меня. Молчит. Потом кивает, но не слишком уверенно. Или всё-таки не объяснили, или, что более вероятно, он ничего не понял. Я снова вздыхаю. Никогда мне терпения с детьми не хватало.
– Ты особенный, знаешь, да? То, что тебе снится, сбывается. Но не потому, что тебе приснилось, а потому, что ты это увидел во сне. Ну смотри. – Я беру ручку и пишу на обрывке газеты его имя. Иван Сергеевич Розанов не отрываясь следит за моей рукой. Дописав, я пододвигаю обрывок к нему. – Это я написала или оно мне написалось?
– Вы написали.
– Ну вот. Это то же самое.
Он неуверенно кивнул.
– Ох, называть-то мне тебя как?
– Можно Ваней… – в уголках его рта появляется тень робкой улыбки, – Мария Владимировна.
В его устах моё имя не медленное и неповоротливое, а угловатое, колючее, с двумя резкими "р". Я не улыбаюсь ему в ответ.
– Так вот, Ваня, теперь возьми ручку и напиши мне свой сон.
Он колеблется, чешет затылок, потом подчиняется. Я молча слежу за ним. Он кажется старательным, хотя и немного туповатым. Дисциплинарное взыскание, блин…
– Ну, написал? – забираю у него обрывок, сминаю не читая, бросаю через плечо прямо в корзину – вау, трёхочковый! – Ты сделал это в последний раз. И больше никогда не сделаешь. Теперь бери, – подсовываю ему салфетку, – и пиши здесь: "Лес, рыть землю, лисица, полевая мышь". Написал?
– Написал, – говорит мальчишка. Вид у него совершенно ошалелый.
– Вот это ты теперь будешь делать, Ваня. Тебе скажут, что ты должен наснить то-то и то-то. И ты наснишь это. Только это. А не то, что тебе захочется или чего ты испугаешься. Понял?
– Нет, – жалобно говорит Иван Сергеевич Розаров.
– Список литературы у тебя есть?
– Н-нет…
Я пошла в комнату и следующие десять минут возилась с компьютером, распечатывая список. Когда вернулась, Ванька вытягивал шею, будто силясь разглядеть обрывок газеты, который я выбросила в мусорную корзину.
– Держи. Пройдёшься по библиотекам. Только с Фрейда не начинай.
– Ага, – кивнул он и впился в список глазами. Будет стараться. Я неторопливо закурила.
– Всем людям, Ваня, снится только то, чего они хотят, или то, чего они боятся. Любой хоть сколько-нибудь внятный и символичный сон так или иначе сводится либо к тому, либо к другому. Сны некоторых людей формируют нашу реальность. Но желания и страх – это то, что мы не можем контролировать. Мы впускаем их в свои сны, а через сны – в реальность вокруг нас. И хорошо, если мы сильнее хотим, чем боимся. А если боимся, то…
– То оно случится.
Я удивилась, что он меня перебил, но кивнула. Ваня снова сидел на самом краешке стула, жадно глотая мои слова, его руки стискивали распечатку, которую я ему дала. Я подумала – а будет ли он читать всю эту хрень. И, главное, надо ли оно ему.
– Поэтому Снящие, Ваня, – это работа. Мы сним только то, что нам приказано снить. И ничего кроме этого.
– А как же тогда…
Он не задаёт этот вопрос – главный вопрос, который вертится на языке у каждого практиканта и который никто из них не может толком сформулировать. И тут уж только от куратора зависит, как будущий Снящий поймёт всё то, на что мы его обрекаем. Его и самих себя.
– Правило номер один, Ваня, – говорю я медленно и чётко. – Твои сны – они не твои. Они не тебе принадлежат. И ты не должен впускать себя в свои сны. Ни при каких обстоятельствах. Никогда.
– Как же это… – он растерянно моргает, понимая слова, но не понимая сути. – То есть, вы…
– После завершения подготовки ты разучишься бояться и хотеть. Не совсем, конечно, – элементарные инстинкты-то у тебя должны сохраниться. Но людям никогда не снится то, что связано с элементарными инстинктами. Надо хотеть или бояться чего-то очень сильно, чтобы оно тебе приснилось. Так ведь?
– А почему вы курите? – вдруг спросил он.
Я весело вскинула брови.
– Не поняла?
– Если вы ничего не хотите, то почему курите, вы ведь не должны хотеть курить?
Как легко он всё понял. Понял и принял. Или ему это только кажется, как когда-то казалось мне. Хотя я была всё-таки чуть помладше. И только думала, как это здорово – быть богом.
– А почему ты не спрашиваешь, зачем я ем, пью, трахаюсь? – пацан залился краской до самых ушей, от чего его рыжина стала ещё ярче. – У меня никотиновая зависимость. Такие желания – инстинктивные. И, будь уверен, если я увижу мчащийся прямо на меня автомобиль, я заору и отскочу в сторону. Но забуду об этом через минуту. Потому что если не сумею забыть, то рано или поздно мне приснится этот автомобиль, летящий прямо на меня. И тогда…
– Я знал одного мальчика, – проговорил Ваня. Снова перебил, надо же! Смелеет пацан. Идёт на контакт. – Не здесь. В Алупке. У меня тётка там… И он всё время тонул. Постоянно. Глупо так тонул: то в море, то в ванной, даже в раковине раз чуть не захлебнулся, когда кран сорвало… Он мне сказал как-то, что страшно боится воды. И ему всё время снится, что он тонет. Каждую ночь.
– Ясно, – сказала я и всё-таки спросила: – В итоге он утонул?
– Не знаю. Я давно в Алупке не был.