Ничего снова, размышлял он. Примерно так все произошло в Амстердаме, пилот сначала отказался выполнять приказ, хотя прекрасно знал, в чем состояло задание, а сейчас его собственный вертолетчик висел над полигоном, там, где они когда-то взорвали "скорую" со Стефаном Краузом, и, похоже, с ним приключилась та же история.
И Коннорс. Куда он, черт возьми, подевался. Должен ведь был сидеть в вертолете, наблюдать за происходящим, но не появился.
На это ушло слишком много времени.
Требовалось сделать то, что задумано, причем сделать сейчас.
Сам он не имел ничего против них, ничего личного, но все слишком затянулось, чтобы сохранились какие-то эмоции. И это стало просто одним из множества рациональных решений, которые им требовалось принять.
Вильям Сандберг и Жанин Шарлотта Хейнс ничем не помогли и поставили под угрозу все.
Стали балластом.
И как бы мало он ни знал о судах, от балласта требовалось избавляться.
Он приказал безымянному мужчине около рации подключить его микрофон на передачу. Перевел дыхание. И стал вызывать сам.
Она была хорошо тренированной и ловкой, и это помогло, но не сыграло главной роли.
Вильям решил сделать что-то задолго до того, как он окончательно определился с конкретным действием. Ему требовалось, во-первых, повернуть мысли Жанин в другом направлении, заставить ее сфокусироваться на какой-то задаче вместо страха, а во-вторых, попытаться выбраться наружу, пока еще не стало слишком поздно.
– Постарайся повернуться, – сказал он. – Спиной вверх.
Это далось нелегко, но они упирались друг в друга, и в конце концов Жанин подтвердила, что легла, как он сказал.
– Можешь потянуться вверх? – спросил он.
– Ты издеваешься надо мной?
Вильям не ответил. Исходил из того, что ее вопрос не стоило воспринимать буквально.
– Попытайся. Попытайся дотянуться до потолка, нащупай край.
И она сделала это.
Постаралась изо всех сил. Пусть путы впились в запястья и плечи мешали, но она преодолела боль и почувствовала, как та поборола панику, и теперь ей все это уже не казалось столь глупым.
Ее пальцы дотянулись до крыши. Лист железа. Острые края, что-то вроде креста над нем, но она смогла только прикоснуться к нему кончиками пальцев, однако этого хватило, чтобы подтвердить ее догадку.
– Крышка багажника, – сказала она.
– Я знаю, – ответил Вильям. – Попробуй нащупать край.
Жанин уже поняла свою задачу. Ей требовалось найти замок, а потом им оставалось бы только молиться, чтобы ей удалось открыть его изнутри, и это могло причинить ужасную боль, но она не собиралась сдаваться.
Жанин принялась ощупывать потолок, неестественно выгнув руки, в результате она все больше оказывалась прижатой к полу и наискось к Вильяму. Каждый ее сустав кричал от боли, но она отказывалась слушать.
И в конце концов дотянулась до замка.
Вне всякого сомнения.
Нащупала тонкую пружину с пластмассой с одной и с другой стороны и железную деталь там внутри, пожалуй, штырь или удерживавший его фиксатор, или просто так все рисовало ей ее воображение, когда она пыталась вспомнить, как выглядит такое устройство, и мозг старался воспроизвести то, что чувствовали пальцы.
В любом случае это не играло никакой роли.
Все ограничилось ощущениями.
Ничего реального Жанин не могла сделать.
– Не получается, – сказала она.
– Попытайся, – попросил он.
И Жанин покачала головой. Адреналин бурлил в ее крови от боли и из-за паники, сейчас оставившей ее, и компенсировал недостаток силы, и она крикнула ему, не от злости, а с целью избежать дискуссии там, где нечего было дискутировать:
– Очень узкая щель. Мне не пролезть в нее. Нам необходим план Б.
А он ничего не ответил.
Ведь плана Б не существовало.
– Не говори ничего, – продолжила она. – Я же не цирковая артистка.
И он понял, что она имела в виду.
Слышал, как она рычала от боли, когда изгибалась, не знал, как она лежала, но мог представить себе, какие муки пришлось вынести.
– О'кей, – сказал он, – можешь лечь вниз.
– А потом? – спросила она.
Тишина. Она по-прежнему оставалась в своем неестественном положении. Не хотела избавляться от него, знала, что не сможет загнать в него тело еще раз, и не хотела выпрямляться, по крайней мере, в знак того, что они сдались навсегда.
– Я не знаю, – сказал Вильям.
Тишина.
Вертолет висел где-то снаружи.
Чего он ждет? Почему не положит конец их мучениям, чтобы им не пришлось больше лежать здесь?
Он не сказал этого.
Просто повторил еще раз:
– Я не знаю, Жанин.
В конце концов она убрала кончики пальцев от крышки.
Позволила телу свободно упасть на покрытый войлоком пол. Она вскрикнула от боли, когда суставы выпрямились, принимая естественное положение.
Наверняка существовал какой-то иной способ.
И она попыталась вспомнить все багажные отделения, которые когда-либо видела, все детали, конструкции и углы, и сколько она ни думала, так и не дошла ни до какого способа, как им оказаться снаружи.
Пока не поняла, что вовсе не наружу им надо выбираться.
Франкен, естественно, не мог знать наверняка, что в вертолете слышат его.
И все равно у него создалось такое ощущение, и он убеждал себя, что его слова дойдут до нужных ушей и сыграют свою роль. Он стоял в центре связи в наушниках на голове и с миниатюрным микрофоном перед собой, смотрел на морскую гладь и говорил, ничего не обдумав заранее, просто положившись на вдохновение.
Прежде всего следовало забыть высокопарный стиль.
Это он знал.
Быть честным.
Не болтать о долге, верности присяге и о спасении мира.
Ему требовалось говорить о другом.
О том, что он понимает молодого человека в вертолете.
Страх, противоречивые чувства, одолевавшие его.
О том, насколько непостижимо все это.
И прямо в пустоту он рассказал то, что все чувствовали.
По его словам, никто и поверить не мог, что все зайдет так далеко.
И даже он сам.
Он признался, что не спит по ночам, и даже если не говорил об этом никому, все так и было. И сказал, что знал, как такое задание будет выглядеть. Уже более тридцати лет знал и все равно сомневался, что когда-нибудь понадобится отдать приказ.
И сказал, что ему не на кого опереться.
Никого нет рядом, когда он сомневается. Да, он орет и не миндальничает, но от него требуется командовать, а не пытаться увильнуть от ответственности только из-за того, что речь идет о чем-то трудном.
Пусть он сам часто лежит без сна.
Он убивал людей в охоте за вирусом. Абсолютно невиновных, которые становились подопытными животными, и видел, как они умирали, и эти картинки навсегда оставались в его памяти и не исчезали, как бы крепко он ни закрывал глаза.
И убивал гражданских, отдал приказ взорвать целую больницу в Амстердаме, и пусть это уже дело прошлое и ему место в архиве, но все равно нелегко жить с такой ношей на душе.
И сейчас.
Сейчас на поле стояла "ауди", и он понимал, как это трудно.
Но просил о помощи.
Нет, не просил, молил.
Молил пилота вертолета, который, пожалуй, слышал его, сделать то, что от него требовалось. Пусть это тяжело и, возможно, даже не совсем правильно. Ведь кто знает, что правильно, а что нет? Но поскольку это был их лучший план, и им требовалось следовать ему, как бы ни хотелось увильнуть, и он строился на том, что никто не подведет.
Все это он сказал, не отводя глаз от поверхности воды.
И чувствовал взгляды всех коллег на себе, но не смотрел на них в ответ. Просто обнажил душу. А они не знали, так ли это, или все произнесено с единственной целью заставить пилота подчиниться приказу, и он не собирался объяснять им, как все обстояло на самом деле.
Когда он в конце концов снял с себя гарнитуру, ему оставалось только надеяться, что его слова произвели такое же впечатление на вертолетчика, как и на персонал, находившийся в комнате вокруг него.