Подняв глаза от дисплея, Лео увидел страшную картинку, и тогда, пожалуй, еще несколько секунд у него теплилась надежда, что это страшный сон, не имеющий ничего общего с реальностью.
Словно какая-то его часть думала, что, пожалуй, есть некая разница, искажение перспективы, пожалуй, обман зрения, из-за чего все выглядит так, хотя на самом деле все было иначе.
Перед ним висела дымка из каменной и бетонной пыли, вероятно отчасти появившаяся от сгоревшего топлива, а выступ, где еще недавно стояла Кристина, уже не был таковым больше, а стал дырой.
Прочный бетонный пол исчез. Взамен труб, антенн и кондиционеров он видел впереди и внизу огромную зияющую рану в углу здания, словно кто-то откусил его кусок именно там, где Кристина стояла и разговаривала со всем миром.
Вертолет так и продолжал лететь на боку.
Он врезался в дом, и все исчезло – утонуло в дыму и граде мелких камней, он должен был умереть, но этого не случилось.
И теперь Лео стоял на крыше один.
Ветер раздувал его одежду и волосы, он слышал шум, сирены и рев моторов, видел огонь, но все на расстоянии. Он стоял здесь, и никто не смотрел на него и не догадывался, что он выжил. Это никого и не интересовало.
Он стоял так.
Неподвижно.
Не представлял, как долго.
Потом наконец выключил телефон.
Когда картинка с камеры Лео исчезла с экрана в большой аудитории, точно так же, как с мониторов на сотнях тысяч письменных столов в Швеции и Скандинавии и, возможно, в несчетном количестве других мест, остальные экраны вокруг продолжали заполнять новые кадры от иных поставщиков новостей.
Здание отеля потеряло большую часть угла. Стены и окна там исчезли, и на всем расстоянии от крыши и вниз в воздухе парили бумаги, обрывки ткани и остатки строительных материалов и падали на землю туда, где остатки вертолета сейчас пожирали большие языки пламени.
Возбужденные голоса перебивали друг друга, напечатанные заглавными буквами текстовые сообщения кричали о том, что Слотерваартскую больницу взорвал свой же самолет, или, пожалуй, его раньше захватили террористы с целью осуществить задуманное. Догадкам не было предела, а на месте событий царил хаос, и, прижимая к ушам наушники, люди в панике рассказывали то, чего они не знали.
Никто не смотрел на одинокого молодого человека на крыше.
Никто не говорил о женщине, стоявшей на выступе, который снес вертолет.
Только здесь в комнате с синими стульями все прекрасно представляли, о чем идет речь.
А Жанин наконец повернулась, посмотрела в сторону Вильяма, чтобы проверить, как он себя чувствует.
Но Вильяма Сандберга больше не было в комнате.
32
Они нашли Сандберга в его собственной рабочей комнате.
Искали по всему замку, в капелле, на террасе. Призвали на помощь Эвелин Кейс, заставили ее проверить по спискам, посмотреть, где отметился его ключ и куда Вильям держал путь.
Он ведь пытался покончить с собой и раньше.
Терраса находилась на высоте по меньшей мере тридцати метров, а внизу был горный склон. И помимо всех уступов и маленьких балконов имелись еще окна в башне, а также в капелле, и для того, кто не хотел жить больше, не составило бы труда реализовать свой замысел.
Когда Кейс вернулась с сообщением, где он, все сначала подумали, что он выбрал какой-то иной способ, и Жанин поспешила по коридорам и по лестницам, как множество раз ранее, но сейчас боясь за чужую жизнь, а не за свою собственную.
И добралась чуть раньше Коннорса.
И они бросились к его двери, думали, заперта, но она открылась и впустила их внутрь, и они явно напрасно беспокоились.
Вильям находился там, с пустым взглядом, держа на ладони открытый блокнот, в то время как его глаза странствовали по стенам, а ручка в другой руке была готова записать его мысли, если только он придет к чему-то дельному, несмотря на свое душевное состояние.
Он даже не услышал, как они вошли.
Смотрел на цифры, пытаясь понять что-то, но все его усилия не приносили успеха. Казалось, из-за каждой новой мысли, пришедшей ему в голову, он забывал две другие, и все его старания добиться большего приводили лишь к худшему результату.
Она погибла.
Он видел ее смерть.
Вильям знал, что она являлась лишь одной из тысячи уже умерших и еще многих, которым предстояло последовать за ними, но, как ни пытался охватить взглядом нечто большее, все равно видел только ее.
Речь шла о тысячах. И только сначала.
И он заставлял себя справиться с паникой, существовало ведь какое-то решение, ключ. Само собой, как же иначе. И он наверняка прятался среди всех цифр, находившихся перед ним, и ему требовалось найти его, пока не станет слишком поздно, и сейчас он знал, что это означает. Но в ушах отдавались удары его сердца, заглушая все мысли, и он заставил себя закрыть глаза.
Целостность.
Об этом говорила Жанин. Целостность.
Именно ее ему по-прежнему не хватало.
Другие отбирали последовательности, украшавшие стену перед ним, сами решали, какие из них важные, или центральные, или неопасные, на предмет показать ему.
Сейчас его волновало то, что стояло в промежутках. Материалы, отсутствовавшие у него. Какие-то цифры находились ведь между группами, висевшими здесь, до и после них, в тех частях ДНК, которые, по их мнению, не принадлежали шифру. Откуда им было знать, а вдруг ключ именно там?
Каких последовательностей у него не хватало?
Какие предсказания они сохранили для себя?
Почему из всех длинных цепочек человеческого генома он получил только эти?
Он зашел так далеко в своих мыслях, когда кто-то взял его за руку.
Это была Жанин.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.
Ужасно глупый вопрос, это знали они оба, но за ним скрывалось нечто иное. Ее беспокойство. Она же понимала, каково ему сейчас, и ему это было приятно. И он кивнул в ответ.
На шаг позади нее стоял Коннорс.
– Нам ужасно, ужасно жаль, – сказал он.
– Жаль чего? Того, что вы убили мою жену? Или того, что взорвали больницу, полную людей?
Вильям произнес это с ледяным взглядом.
Коннорс сумел бы ответить, но в результате не стало бы лучше.
"Мы убили твою жену, – мог бы он сказать. – Но в больнице тогда уже больше не оставалось живых".
Однако предпочел промолчать.
– Что происходит? – спросил Вильям.
– Ты же сам знаешь, – ответил Коннорс и покачал головой.
– Ты прав, и я переформулирую вопрос. Когда мы узнаем все?
– Мне жаль, – сказал Коннорс. – Но вы знаете все то, что известно нам.
Вильям сжал зубы, отвернул в сторону голову не потому, что устыдился своего недоверия к генералу, а скорее с целью собраться с силами, перевести дыхание и продолжить еще в более резком тоне и с более суровым взглядом.
Коннорс увидел это и опередил его:
– Именно такого мгновения мы боялись. И пожалуй, могли бы рассказать раньше, наверное, должны были сделать это. Но мы выбрали…
Он сомневался, прежде чем продолжил, все ведь по воле Франкена, а не его собственной, но он был столь же виновен сам, и не стоило притворяться.
– … ради вас, ради вашей собственной…
Нет. Он поменял формулировку.
– Есть знания, не предназначенные для нас. И очень трудно жить с такой ношей…
Шум сметенных с большого письменного стола предметов заставил его замолчать столь эффектно, как и задумал Вильям.
– Черт побери, – заорал он.
Бумаги, папки и ручки разлетались по старинному каменному полу. Он словно проснулся где-то в глубине души, как будто вся его злоба вырвалась наружу, и адреналин смог выполнить нечто целенаправленное вместо того, чтобы просто блуждать по сосудам и напрасно растрачивать свои силы. Воцарилась тишина. Тишина, наполненная ожиданием. И Вильям сделал глубокий вдох, он смотрел на Коннорса, не сводя с него глаз, подобно родителю, призывающему к послушанию ребенка.
А потом он заговорил спокойно и деловито, но довольно резко и с ударением на каждой гласной.
– Вы же знали, что нас ждет, – произнес он обвиняющим тоном. – Знали, что трагедия стоит за углом, видели по всем признакам ее приближение и забрали меня сюда. Надеялись, что я найду решение для вас. Я ошибаюсь?
Коннорс не понимал точно, куда он клонит.
Ответил осторожно. Как можно спокойнее.
– Мы изо всех сил старались избежать такого развития событий.
Вот как, говорили глаза Вильяма.
– Объясни тогда мне, – сказал он, вплотную приблизившись к Коннорсу, чтобы тот мог почувствовать его теплое дыхание на своем лице. – Объясни мне, как я, черт возьми, смог бы разобраться с твоим шифром, вычислить ключ, в основе которого лежит все содержание, переплетающееся неизвестно каким образом, как я сумел бы сделать это, имея только отдельные части? Как?
Ответом ему стала тишина.
– Если это все, что у меня есть, как мне тогда найти структуру?
По-прежнему ничего в ответ.
Вильям подошел к стене, положил руку на одну из бумаг со стихами, теми самыми, которую Жанин перевела как чуму, почти самую крайнюю справа. И показал на угол. Угол, где стена заканчивалась.
Спросил, делая ударение на каждом слове:
– Что. Произойдет. Потом?
Прошло две секунды.
И Вильям, собственно, был готов ко всем возможным ответам.
Кроме одного.
Когда Коннорс наконец заговорил, казалось, мозг отказывается воспринимать его слова. Вильям слушал, но не понимал суть, и в комнате стало очень тихо. Он знал, что должен как-то отреагировать, но если он действительно услышал все правильно, это в принципе не играло роли.