- А это не одно?
- Да вроде и одно. Только ведьмачка - недобрая, черная.
Иван взял ее за руку, потянул, уронил к себе на грудь. Спросил в продолжение своих мыслей:
- Почему не разрешаешь сватов к матери твоей засылать? Я знаю, жених я не шибко завидный. До сей поры, как ветер вольный жил, хотел мир поглядеть, людей узнать. Добра нажить не старался, не для кого было стараться. Но теперь есть. У меня руки к любому труду способные, и силой Бог не обидел. Я такие хоромы для тебя поставлю, Алена…
Она тихо пальцы на его губы положила - замолчал Иван.
- Желанный мой, ежели б я мил-сердечного дружка по хоромам да нажитому добру выбирала, так ты, небось, не забыл еще, - только пальцем бы шевельнуть… Не про то мои думы. Обождать чуток надо, Иванко. Вот сравняется мне девятнадцать…
- Когда ж это будет?
- Скоро. В конце лета.
- Но почему, Алена? Зачем ждать надо?
- Не хочу до той поры ни тебя, ни себя обещанием связывать… Слово, данное спехом, тяжельше цепей бывает.
- В ком сомневаешься? В себе иль во мне?
- В будущем…
- Странный срок ты назначила. Будто как сравняется тебе девятнадцать годов, так ты уж не та будешь, что теперь, - усмехнулся Иван.
- Может, так оно и станется… И срок не мной назначен. Велина упредила, но в точности об этом ни ей, ни мне ничего знать до поры не дано.
- Что же такое сказала тебе старая ведьма, что боишься ты своих девятнадцати годов? Не верь старушачьим сказкам. Мне верь, Алена. Ничто меня не заставит от тебя отказаться.
Ничего не ответила Алена, вздохнула тихо, опустила голову на грудь Ивану.
Глава двенадцатая
открывает упреждение старой Велины
Странные свои "сказки" старуха начала сказывать так за год, за полтора до смерти.
Случилось Алене одним ненастным осенним вечером у Велины заночевать. Ничего необычного в том не было - Аленка у старухи давно уж не гостьей стала, а навроде внучки. Старуха будто и крепка еще была, а годы свое указывали - хворобы тело ломали. Бывалоча, и с топчана своего поутру встать не могла. А Алене к тому времени шестнадцать годков сравнялось - совсем невеста, и в Велининой избушке она давно уж как хозяйка распоряжалась.
Коротали они долгий вечер, на огонь в печи смотрели, ненастье слушали. Приютно было в натопленном избяном тепле, неспешный разговор вели, а хоть и молчали, - тоже хорошо было. Неистовый ветер стегал дождевыми плетьми в единственное подслеповатое оконце, разбойно свистел в трубе. Алена покосилась в темное окошко, сказала:
- Ишь, разошелся…
Сама поближе толи к огню, толи к старухе придвинулась.
- Неужто непогоды забоялась? - спросила Велина.
- Да ветер живой ровно, так и рвется в избу. И дождь тоже.
- Они и есть живые, а как же? Только бояться тебе их нечего, подружитесь еще. А у меня тоже была ночь, когда я ненастья забоялась. Одна за всю жизнь, слава Богу. Жу-у-уткая та ночка была, особенная…
- Чем особенная-то?
Улыбнулась Велина:
- А в ту ночь ты уродилась.
- Тогда я про нее слыхала уж, матушка говорила, что молнии полыхали беспрестанно.
- Верно. Только матушке твоей не шибко-то до погод было. А у меня руки дрожали от страха. Еще ведь причина имелась - было то как раз в Ночь Веды.
- Никогда не слыхала про такую ночь. И кто такая Веда?
- Не слыхала, потому как про нее мало кто знает, не положено всем знать. А Веда - госпожа наша. Моя, твоя. Всех, кто ведовскими да знахарскими талантами наделен. Тоже впервой тебе говорю про нее. Теперь надо. Чую, веку моего самый краешек остался.
- Не пугай меня, Велина!
- Чем же? Неужто ты смерти боишься? Э-э, дитятко милое, смерть милосердна.
- Ой ли? Эвон Баклачиха как мучается! О смерти со слезами молит, а та нейдет. Где ж милосердна?
- Так то не смерть жестока - жизнь. А в жизни этой каждый получает той мерой, какой сам меряет. От Баклачихи кто добро видал? А вот жестокосердия сверх всякой меры. Мужика свово бедного и то поедом заела, в гроб вогнала. Одного-единственного сынка родила, взрастила без любви и его любить не научила, кому в радость ее Будамир? Вот за все это и платит теперь Баклачиха. И молит о смерти, как о милости великой, что страдания ее прекратит.
- Неужто, Велина, совсем ты смерти не боишься?
- Жду ее, как гостью желанную, высокую. Устала я. И тело мое износилось, как одежка в дороге дальней и многотрудной. И ноша годов тяжка. Покоя хочу. Одно держит - ты, Ленушка. Но про то в другой раз поговорим. Сейчас я другое должна сказать. Про тебя самуе. Ты уж знаешь, Алена, многим повитухам дано видеть судьбу дитяти в тот миг единый, как в мир оно входит. Я тоже многих судьбу прозревала. И каждый раз надежду лелеяла - может как раз на это дитятко я потом заботы свои сложу, ему умения свои передам. Долго ждала, забоялась уж, что не даст мне Бог приемника узреть. И вот в Ночь Веды пришли за мной, к роженице позвали. Я уж знала, что не простое дите в мир идет, все приметы на то указывали, и правду тебе скажу - не обрадовалась. Страх меня взял - доброго от такой опасной ночи ждать не приходилось.
- Да почему же, бабушка?
- Шибко дурная ночь была. Вся природа ровно в корчах лютых корчилась и криком кричала в родовой муке. А мне надо было ее дите первой в мире этом встретить, на руки принять - а у меня руки ходуном ходили. Ох, натерпелась я. Знала - случись что с младенцем, ни матери, ни мне ночи той не пережить.
- Ой, Велина, да что ты говоришь такое?!
- Что было, то и говорю. Ты знать должна.
- Но страхи-то твои, выходит, напрасны были? Никакое я не особенное дитя, такая же, как ты.
- Я к тебе немало годов присматривалась, глаз не спускала, прежде чем к себе, к делу своему допустить. Не могла не войти в тебя ярость той ночи. Боялась я, что в один недобрый миг прорвется из тебя сила недобрая, злая, черная.
- И что же, Велина? - требовательно посмотрела на нее Алена. - Увидала ты дурное во мне?
Старуха сухую ладонь себе на глаза положила, будто заслонила их.
- Вот оно, Алена. Сила в тебе, - я краю ей не вижу. Знаешь ли ты, как опасна она? Равно, в добро и во зло ее оборотить можешь. Бойся невзлюбить людей. Причин для того они много дадут. Добрым на презлое отвечать ох, как трудно. Карать легко и сладко. И погибельно. Не заметишь, как равнодушна к боли чужой сделаешься, сама злом станешь. Но ты не Баклачихе ровня. Она, как досадная муть в чистом потоке - обожди чуток, ее и унесет, развеет без следа. А ты, Алена, сама черным потоком станешь и многих ядом смертельным напоишь.
Замолчала старуха.
Помедлив, Алена глаза на нее подняла, поглядела сквозь слезы, в них стоящие.
- Не будет этого, Велина.
- А я и не сказала, что будет. Упреждаю только, чтоб знала откуда беду ждать. Сила в тебе и, вправду, страшно большая. Прежде чем ею пользоваться, надобно тебе научиться семь железных узд на нее накидывать, чтоб не могла из воли твоей выходить.
- Никакой такой силы я за собой не чую! - с досадой возразила Алена.
Улыбнулась старуха.
- Да ты уж теперь можешь все то же, что и я. Только я свое умение по крошечке год к году копила, а ты, ровно, родилась со всем этим, с готовым уж. Да оно так и есть. Наделяет Веда даром особенным тех, кто в саму ее ночь рождается. Только тяжки подарки ее. Как крест, который до часу последнего нести. И не скинешь.
- Чем же они тяжки?
Велина провела шершавой ладонью по буйным Алениным кудрям, вздохнула:
- Так кому много даст, с того и спросит больше.
- Веда - злая?
- Она… единая. Все в ней. Она не злая и не добрая. Дарит без радости и карает без гнева.
- Выходит… нет в ней любви… Любовь бесстрастность эту оправдала бы. А так… баба ледяная эта Веда.
- И хотела бы тебе впоперек сказать… да нечего. Может и правда твоя, что Веда холодна, как лед, и любви не знает. Я ведь про нее мало что сказать могу. Да и те крохи малые, что известны мне, в разнобой идут. Слышала, что Веда - дух бесплотный и вездесущий. И другое совсем слыхала - будто жила девица такая, лекарка необыкновенная. И, мол, Веда - душа ее. Нет, не стану вранье тебе пересказывать, а правды не знаю…
Какое-то время только дождь бился в окно, да потрескивал огонь в печи. Потом Алена спросила тихо:
- Велина… а ты удержалась? Бесстрастно смотрела на зло, людьми творимое?
Старуха вздохнула.
- Мы сами только люди. Где бесстрастности взять? Потом каялась горько. По сей день молю Бога о прощении за те прегрешения свои… Сказать же тебе всю правду - давно уж я людей не люблю. Беспамятны, неблагодарны, злорадостны…
- Но при том случая не помню, чтоб отказала ты в помощи, - удивленно проговорила Алена.
- Это другое. Хочу я того, иль не хочу, а это урок мой, и я его честно сполнить должна. За него мне пред Господом ответ держать.
После раздумья снова заговорила Алена:
- Не согласна я с тобой, Велина. Не знаю, какими глазами ты на людей глядишь, только не то, что есть видишь. Совсем дурных по пальцам перечесть можно. И пожалеть. Не только их вина, что дурны они - сперва ведь кто-то же отравил их души семенами беспамятности, неблагодарности, злорадства… В человеке всего намешано, на то он и человек, не ангел. Подойти с приветом, с добром - и он к тебе такой же стороной повернется, но лишь увидит, что фальшива твоя доброта - ершом ощетинится, защищаться станет.
- Неужто ждешь, что перечить тебе стану? Да я бы только и желала всем сердцем, чтоб завсегда на добро твое люди добром отвечали, чтоб горькие разочарования обошли бы тебя стороной.
О многом еще говорено было. А уже совсем незадолго перед кончиной старуха такой разговор затеяла: