Мы закончили отсматривать только что смонтированный очередной фильм сериала. Степан щелкнул по клавише с надписью "all stop" и, потешно скривившись, посмотрел на меня.
- По-моему, на этот раз не очень, - сказал он, впрочем, без жесткой уверенности в голосе.
- Почему же "не очень"? Нормально. Может быть, не шедевр… То есть, определенно не шедевр, да мы ведь и не ставили перед собой подобной задачи изначально.
Степан принялся убирать рабочее место: один за другим погасли разноцветные огоньки пульта, магнитофонов; захрипев, уснул монитор; кассеты отправились в ящик стола, лазерные диски - на полку. И в тесной нашей монтажке как всегда внезапно и вдруг стало тягостно тихо и душно. За окном давно уже плавала полночь, до сего момента отгоняемая от этой небольшой комнатушки бурлящей работой. Но вот работа окончена, и безотрадная ночь стала настырно протискиваться к нам сквозь полузакрытое алюминиевое жалюзи. Шестнадцать часов упорного труда давали о себе знать, - говорить было просто трудно. Тем не менее некая меланхоличная сбивчивая беседа время от времени возобновлялась, покуда каждый из нас возвращал этому месту мертвый порядок.
- Тебя, верно, заждались дома? - спросил зачем-то я, будто не знал ответа.
- Да нет… Спят уже. Ларисе завтра рано вставать, - всякие ОВИРы нужно обойти.
- Да! Ты же говорил, она в Америку собралась?
Степан с явно показным тщанием записывал в специальный журнал время завершения работы, комментарий о состоянии техники и прочую чисто формальную ерунду. В маленькой комнатке висела томительная ночная тишина. Впрочем, Степан всяк раз прибегал к этому наивному приему, - становился глухим и немым, - коль скоро ему не хотелось отвечать. Но эта потешная ухватка почему-то всегда не столько смешила, сколько раздражала меня.
- Так в Америку, да? - повторил я вопрос почти комически громко и отчетливо.
Он опять "ничего не услышал". Но я никогда не забывал о том, что всякий прием следует доводить до логического завершения:
- В Америку, видать, Лариса собралась… Не в Америку ли собралась Лариса? Не Лариса ли собралась Америку в?
Степан наконец оторвался от журнала, и заговорил как ни в чем не бывало:
- Да. Ей вызов должен вот-вот придти. На работу.
- А с кем же дочка останется?
- Ну-у… бабушки. Я.
Выглядел он в своем ответе, прямо скажем, не блестяще. А я почему-то всякий раз после подобной провокации начинал на себя же и злиться, когда человек рядом по моей краткосрочной прихоти терял спасительную социально-пристойную скорлупу.
- Знаешь, пожалуй, ты прав, эту серию стоило бы несколько подсократить, - поторопился я сменить тему. - И Бугаев не блистал, и крупных планов что-то маловато.
В это время мы уже закрывали чудовищную железную дверь нашей студии, - всякий день ее отвратительный лязг знаменовал приближение короткого и бесплодного отдыха. Эхо пустынного темного коридора лениво передразнило три замочных щелчка.
- Не проспать бы завтра, - резонно заметил Степан; отраженный голос его смиренно утонул во мраке.
И мы затопали по длинным сумрачным ходам-переходам-лестницам к выходу из телецентра. Унылые и в дневные часы эти стены с вереницами однотипных дверей точно вздрагивали от гулких наших шагов. Редкие лампочки дежурного света не способны были осилить широту мрачного пространства, так что от неприятных столкновений спасали опыт да невозмутимая пустота. Я взглядывал подчас на своего спутника, и, несмотря на достаточно плотный сумрак видел его лицо вполне отчетливо. Конечно, видят в такой обстановке не глаза, а… память или что там еще… Но какая разница?
А лицо его так и хотелось бы назвать… коренастым. Было оно, как и вся фигура, широким, квадратным и производило впечатление непреложной прочности. Хотя, только беглый взгляд отнес бы владельца такой физиономической атрибутики к счастливому племени незамысловатых и бездумных крепышей, щедро одаренных добротным телом и полным отсутствием разъедающей мысли. Узкие губы и слишком уж небольшой нос забрасывали сомнение: так ли уверен в себе этот человек? Так ли он уверен в себе, как силятся доказать то светлые глаза его в несколько небрежном и нарочито прямом взгляде. Так ли неуязвим этот лоб, все-таки слишком высокий для природно простецкого малого.
Но вот после очередного коридорного заворота впереди замаячило тускло освещенное фойе. Звук наших шагов сделался глуше, - за стеной находились съемочные павильоны, и пол здесь был устлан специальным звукопоглощающим покрытием.
Мы вошли в фойе. За стойкой, у самого выхода, в старом кресле, вкушал сахарный сон дежурный милиционер.
- Са-аша, - позвал я.
- Саша, очнись, - тронул его за плечо Степан.
Саша-милиционер встрепенулся, хватая точно рыба ртом воздух. Он так раскраснелся во сне, что его и без того всечасно розовое личико сделалось вовсе детским. И я подумал, что вот Саша-то был вполне или почти вполне счастливым человеком. Во всяком случае самодостаточным, самому себе приятным и в неполные двадцать четыре уже нацело завершивший всякое развитие себя, как личности.
- А? Что? А? А-а-а… На сигнализацию поставили?
- Сигнализация опять неисправна, так в свои талмуды и запиши, - доложил Степан.
- Ну, ладно. Не работает, - бывает. Тогда я почаще буду на вашем этаже обход делать, - зевая, пообещал Саша.
- Ты, главное, при этом ноги не стопчи, - язвительно заметил я.
Саша даже немного смутился:
- Нет, а что… Я каждый час прохожу… Да… Ну, каждые полтора часа.
- В том никто не сомневается, - подвел черту в разговоре Степан.
Саша-милиционер открыл входную дверь, и на нас хлынула бескрайняя мягкая летняя ночь. Вверху, над черными утесами зданий и черными массивами листвы, сияли тихие звезды в неявственной синеве ночного городского неба. Легчайший ветерок рассказывал, что где-то неподалеку расцвела маттиола. От недальнего проспекта доносились от времени до времени глухие перегуды редких автомобилей. Туда-то мы и направили свои стопы.
При обоюдном молчании прошли мы два квартала всегдашнего пути. Плохо освещенный бездыханный проспект казался вульгарной метафорой жизни человеческой.А мимо пролетающие подчас фары лишь подбавляли общей картине безысходности. Желтые фары пролетали мимо, никто и не думал останавливаться возле нас, не смотря на активную нашу жестикуляцию. Наконец я не выдержал:
- Да что это они, как угорелые… Или птицам деньги не нужны?
- Боятся, может. Если я с женой в такое время возвращаюсь, - первая же машина останавливается.
Мы еще некоторое время полюбовались пустотой безразличного города.
- А не кажется ли тебе, Степан, что… как это пела Камбурова… А! Что-то скучно мы живем. Нет? Еще Николай Васильич о том же, помнится, говаривал.
- Когда скучно, когда не очень. Раз на раз не приходится.
- Вот носимся мы с тобой полнедели, - снимаем всякую рекламную белиберду. Потом полнедели монтируем то, что наснимали. Потом опять полнедели снимаем… И так за месяцем месяц, и год за годом. Ладно, еще сериал чуток развлекает. Не хочется тебе чего-нибудь… Нет, я без всяких подводных шпилек. Ты доволен тем, что имеешь? Не кажется тебе оскорбительным этот заведенный стандарт?
- А что? - Степан посмотрел на меня с недоумением, но вместе с тем, как мне показалось, и с надеждой.
- Неужели в двадцать шесть лет ты уже… Нет, не так. Я старше тебя на десяток лет, для твоих двадцати шести это не такой уж непреодолимый возрастной барьер… - да, говорил я весьма сбивчиво. - Мне всегда казался занимательным вопрос: волен ли я хоть сколько-то управлять своей судьбой или же… Однако, речь не о том. Повторюсь: тебя все устраивает в твоем житье-бытье?
Возможно, не стоило, и определенно не стоило мучить уставшего человека, требовать от него немедля решения вопроса столь головоломного, если, конечно, Степан усматривал в нем какую-то головоломность. Но остатки агонизирующей надежды обрести какого-то сподвижника в разрешении закомуристых жизненных тайностей понуждали длить этот нелепый разговор.
- Но ты же знаешь, на телевидении ничего нельзя сделать. Без денег, разумеется, - по сощуренным глазам на лице Степана можно было бы предположить, что, несмотря на изрядную усталость, оставленную напряженным днем, он силится отъединить некий особый, верховный смысл довольно нелепого вопроса. - В принципе, я двумя руками "за". Но это же надо спонсоров искать… Тут ведь без денег даже и говорить не о чем. И вообще я сейчас совершенно не способен рожать какие-то идеи. Давай отложим это хотя бы до завтра. Я уже ничего не понимаю…
- Я тоже.
В этот момент к обочине подкатил автомобиль, и безо всякой на то просьбы. Из-за приоткрывшейся дверцы высунулась бритая голова.
- Куда?
Я назвал два направления, водитель выбрал вариант моего коллеги, и, коротко распрощавшись, мы расстались.
Два красных огонька все таяли и таяли в скрадываемой темнотой перспективе. Ночь обещала быть душной.
Не знаю почему, мне запомнился этот день, рядовой из рядовых.
Попал я на телевидение случайно. К слову сказать, я и тогда испытывал большое недоверие к спасительному всеразрешающему "случайно". Но к этому еще вернемся. Позже.