Конечно, гольфы могли быть поскромнее, скажем – без ядовито-лилового, но что с того? Да, кое-кто из клуба его осудит; но и это не важно. Придется им потерпеть, как настоящим мужчинам. Если не смогут, пусть играют в другом месте.
– Сколько с меня? – выговорил он, и братья окружили его с блокнотами и карандашами.
Предчувствуя бурный прием, Уоллес не ошибся. Когда он вошел в клуб, злоба подняла свою неприглядную голову. Былые враги объединились, взывая к комитету, а крайне левое крыло, во главе с художником Чендлером, требовало расправы над непотребными штанами. Этого Уоллес ждал, а вот Шарлотта, думал он, примет все.
Однако она закричала и схватилась за скамью.
– Быстро! – сказала она. – Даю две минуты.
– На что?
– На то, чтобы ты переоделся. Я закрою глаза.
– А что тебе не нравится?
– Дорогой, – сказала она, – пожалей бедных кэдди. Им станет худо.
– Да, ярковато, – согласился Уоллес, – но играть помогает. Я только что попробовал. Вдохновляет как-то…
– Ты серьезно думаешь в них играть? – недоверчиво спросила Шарлотта. – Это невозможно. Наверное, есть какое-нибудь правило. Может, лучше их сжечь ради меня?
– Ты пойми, они дают мне уверенность.
– Тогда остается одно – сыграем на эти штаны. Будь мужчиной, Уолли. Ты ставишь штаны, шапочку и пояс со змеиной головой на пряжке. По рукам?
Гуляя по клубной террасе часа через два, Раймонд Гэндл увидел Уоллеса и Шарлотту.
– Вы-то мне и нужны, – сказал он ей. – От имени комитета прошу вас употребить свое влияние. Пусть Уолли уничтожит штаны. Это, в конце концов, большевистская пропаганда! Могу я на вас положиться?
– Не можете, – ответила Шарлотта. – Это его талисман. Он разбил меня в пух и прах. Придется к ним привыкнуть. Если могу я, сможете и вы. Нет, вы не представляете, как он сейчас играл!
– Они дают мне веру, – пояснил Уоллес.
– А мне – страшную мигрень, – сказал Раймонд Гэндл.
Думающих людей особенно поражает, как приспосабливается человечество к тому, что вынести нельзя. Землетрясение или буря сотрясают нас, и после первой, простительной растерянности мы снова живем как ни в чем не бывало. Один из примеров – отношение клуба к штанам Уоллеса Чесни. Да, первые дни те, кто потоньше, просили предупреждать их, чтобы немного подготовиться. Тренер, и тот растерялся. Казалось бы, вырос в Шотландии, среди тартанов и килтов, однако и он заморгал, увидев нашего героя.
И все же через неделю все успокоилось, а еще через десять дней расписные штаны стали неотъемлемой частью ландшафта. Приезжим их показывали вместе с водопадом и другими достопримечательностями, а так вообще уже не замечали. Уоллес тем временем играл все лучше и лучше.
Обретя веру в себя, он буквально шел от силы к силе. Через месяц гандикап его снизился до десяти, а к середине лета пошли разговоры о медали. Поистине, он давал основания сказать, что все к лучшему в лучшем из миров.
Но…
Впервые я заметил, что что-то не так, случайно повстречавшись с Гэндлом. Он шел с площадки, я вылезал из такси, вернувшись домой после недолгой отлучки. Естественно, я пригласил его выкурить трубочку. Он охотно согласился. Так и казалось, что ему нужно чем-то поделиться с понимающим человеком.
– Как сегодня дела? – спросил я, когда мы уселись в кресла.
– А! – горько бросил он. – Опять он меня обыграл.
– Кого бы вы ни имели в виду, – любезно заметил я, – игрок он сильный. Если, конечно, вы не дали ему фору.
– Нет, мы играли на равных.
– Вот как! Кто же он?
– Чесни.
– Уоллес? Обыграл вас? Поразительно.
– Он просто растет на глазах.
– Так и должно быть. Вы думаете, он еще вас обыграет?
– Нет. У него не будет случая.
– Неужели вы боитесь поражения?
– Не в том суть, я…
И, если отбросить слишком смелые обороты, он слово в слово сказал мне то, что говорили вы о Фризби: высокомерен, презрителен, горд, постоянно поучает. Однажды по дороге в клуб он заметил: "Гольф хорош тем, что блестящий игрок может играть с полным оболтусом. Правда, матч скучноват, зато какое зрелище! Обхохочешься".
Я был искренне поражен.
– Уоллес! – вскричал я. – Уоллес так себя ведет!
– Если у него нет двойника.
– Просто не верится. Он такой скромный.
– Не верите – проверьте. Спросите других. Теперь с ним почти никто не играет.
– Какой ужас!
Гэндл мрачно помолчал.
– Про помолвку слышали?
– Нет, не слышал. А что?
– Шарлотта ее расторгла.
– Быть не может!
– Может-может. Всякому терпению есть предел.
Избавившись от Гэндла, я побежал к Шарлотте.
– Что я слышу? – сказал я, когда тетка удалилась в то логово, где обитают тетки. – Какие неприятные новости!
– Новости? – откликнулась Шарлотта. Она была бледна, печальна и явственно похудела.
– Насчет Уоллеса. Зачем вы разошлись? Может, все-таки помиритесь?
– Нет, если он не станет собой.
– Вы же созданы друг для друга!
– Он совершенно изменился. Вам не рассказывали?
– Так, вкратце.
– Я не выйду, – сказала Шарлотта, – за человека, который кривится при малейшей оплошности. В тот день, – голос ее дрогнул, – в тот день он буквально облил меня презрением из-за того, что я взяла н-н-не т-тяжелую, а л-л-легкую клю-клю-клюшку.
И она разрыдалась. Я пожал ей руку и ушел.
Направился я к Уоллесу, чтобы воззвать к его лучшим чувствам. Он находился в гостиной, где чистил короткую клюшку. Даже в такую минуту я заметил, что она совершенно обычна. В добрые старые дни неудач он пользовался какими-то дикими орудиями, напоминающими крокетный молоток, неправильно сросшийся в детстве.
– Как дела, мой мальчик? – сказал я.
– Привет! – сказал он. – Вы вернулись.
Мы начали беседу, и почти сразу я понял, что мне говорили чистую правду. Манера его, тон, выбор слов просто дышали надменностью. Он говорил о медали, словно уже получил ее. Он смеялся над товарищами. Мне пришлось потрудиться, чтобы выйти на нужную тему.
– Я слышал неприятную новость, – сказал я.
– Какие такие новости?
– Мы беседовали с Шарлоттой…
– А, вы об этом!..
– Она мне сказала…
– Так будет лучше.
– Почему?
– Не хотел бы грубить, но у бедняги гандикап – четырнадцать, и вряд ли он понизится. В конце концов, мужчина должен уважать себя.
Передернуло меня? Сперва – да. Но вдруг я ощутил в коротком смешке что-то кроме бравады. Глаза его были грустны, рот – странно искривлен.
– Мой дорогой, – серьезно сказал я, – вы несчастны.
Я думал, он станет возражать, но он глубоко вздохнул.
– Странная штука, – сказал он. – Когда я вечно мазал, мне казалось, что нет лучшего счастья, чем гандикап – ноль. Я завидовал чемпионам. Это все чушь. Гольф приносит счастье только тогда, когда у тебя в кои веки что-нибудь получится. Теперь гандикап мой два, и мне начхать. Что толку? Все мне завидуют, все на меня сердятся. Никто меня не любит.
Голос его скорбно сорвался, и верный терьер, спавший на коврике, проснулся, подвинулся ближе и лизнул ему руку.
– Собака вас любит, – сказал я, донельзя растроганный.
– Но я не люблю собаку, – ответил Уоллес.
– Вот что, – сказал я, – подумайте немного. Вы раздражаете людей только своей манерой. На что вам эта надменность? Немного такта, немного терпимости, и все будет в порядке. Шарлотта любит вас по-прежнему, но вы ее обидели. Зачем, скажите на милость?
Он печально покачал головой.
– Ничего не могу поделать. Меня просто бесит плохая игра, и я вынужден это сказать.
– Тогда, – грустно вымолвил я, – выхода нет.
Соревнования в нашем клубе – серьезные события, но, как вы знаете, важнее всех – июльское. В начале того года все думали, что медаль достанется Гэндлу, но время шло, и многие уже ставили на Уоллеса, надо заметить – неохотно, очень уж его невзлюбили. Мне было больно видеть, как холодны с ним члены клуба. Когда матч начался, никто не приветствовал криком его безупречные удары. Среди зрителей была и Шарлотта, очень печальная.
Партнером ему выпал Питер Уиллард, и он довольно громко сказал мне, что играть с таким чурбаном – истинная мука. Скорее всего Питер не слышал, а если и слышал, это ничего не изменило. Играл он ужасно, но всегда участвовал в соревнованиях, поскольку считал, что они полезны для нервов.
После нескольких его неудач Уоллес закурил с тем подчеркнутым терпением, которое выказывает раздраженный человек. Немного погодя он еще и заговорил.
– А вот откройте мне, – сказал он, – зачем играть, если вы все время задираете голову? Опускайте ее, опускайте. Вам незачем следить за мячом, все равно он далеко не улетит. Сосчитайте до трех, а уж потом посмотрите.
– Спасибо, – кротко ответил Питер. Он знал, что плохо играет.
Сторонники Гэндла, один за другим, переходили к Уоллесу, который сразу показал, что побить его нелегко. Он уложился в тридцать семь ударов, то есть на два больше расчетного количества. С помощью второго удара, после которого мяч приземлился в футе от колышка, он прошел десятую с трех раз, тогда как хорошим результатом считалось и четыре. Сообщаю это, чтобы показать, что он был в прекраснейшей форме.
Теперь тут все иначе, и нынешняя вторая лунка была тогда двенадцатой. Ей придавали практически решающее значение. Уоллес знал об этом, но не волновался. Он хладнокровно закурил, переложил спички в задний карман и стал беспечно ждать, когда другая пара освободит лужайку.