- Я узнаю, кто поставил печать, - уверенно решила она. - Это кто-то из потомков Даэа. Он или тот, кто с ним заодно, забрал птицу. Но Вальзаар никогда не позволит назвать такое имя. Ни один кё-а-кьё не позволит. И даже если тебе удастся выдвинуть обвинения, никто тебя не поддержит: ни люди, ни сородичи. Первые, пока в своём уме, не замахнутся на Гаэл. Вторые… ты сам лучше знаешь, всё сложно. Разве заручиться поддержкой ментальщиков, но я не вижу их выгоды.
- Не строй замков из песка, - полковник поднялся. - Сначала выясни всё, что сможешь, и сообщи мне. Тогда подумаем.
- Ты не справишься один, - настойчиво сказала ведьма, провожая его. - Есть же в кёкьё те, с кем ты близок. Хотя бы один. Попроси его помочь. Пусть слушает Город и наблюдает за людьми. Эхо предшествует событиям в политике, но ты, я, Ю-Цзы - не слышим его. Мы слишком далеки от Гаэл.
Глава IX
Когда остановились на летней границе, Хин решил, что тут всё и кончится. Трое рослых мужчин с ножами наголо ввалились в комнатку, хрипло крича. Одезри не мог их понять, Ичи-Ду бестолково лез вперёд, так проворно, словно обзавёлся десятком лишних рук и ног - Хину никак не удавалось его оттолкнуть - и, видят Боги, схлопотал бы в глаз, а то и чего похуже. Но, откуда ни возьмись, явился Эрлих, угрожающе зарычал на гортанном наречии. Ему ответили со звериной лютой злобой.
Ичи-Ду осел на постель. Он широко раскрыл глаза, забывая моргать; его взгляд бегал по ощерившимся лицам весенов. В коридоре маячил Чанакья - безмолвной тенью, с непоколебимой, жадно-торжественной уверенностью в удачном исходе. Глядя на Эрлиха, взъерошенного, пыльного, издёрганного, Хин неожиданно подумал, что фанатичная вера подданных и родни скорее изводит потомка эльфов, чем поддерживает.
Крики стихли, сменившись полными ненависти обещаниями свистящим шёпотом. Пограничники вышли, Чанакья тут же куда-то исчез. Эрлих мимолётно оглянулся - метнулись в золотистом свете соломенные кудри.
- Тот раз пропустили спокойно, - кашлянув, пробормотал Ичи-Ду. - Только в подорожную заглянули, - добавил он после длительной паузы и закончил совсем тихо: - Правда, держали её вверх ногами…
Эрлих шумно выдохнул, опустил голову, так что волосы завесили лицо. Жест напомнил Келефа.
- Личные счёты? - спросил Хин, разглядывая чужую макушку.
Потомок эльфов тряхнул головой:
- Какая разница? - бросил он почти зло. Вышел, с размахом задвинув дверь.
Снаружи царила ночь, до того непроницаемая, словно кто-то завесил окно тёмной тканью. В настоящем стекле появилось бы отражение комнатки и двух людей, а бок гусеницы не отражал ничего - чёрный прямоугольник в стене, за ним изменчивая бездна человеческой души.
- Летни несдержанны, - сделал своё открытие Ичи-Ду.
Хин дважды коснулся стены в одной точке. Окно исчезло.
Весенней границы Одезри ждал с тревогой. Вошли два человека, молодые, холёные в мягких туфлях, шальварах и серых платьях с высоким воротником, разрезами от бёдер, запахом направо - совсем как у сопровождающего, только попроще. Ичи-Ду поднялся им навстречу. Все трое степенно раскланялись, едва не касаясь локтями колен, чинно потолковали. Обыскивать Хина самоуверенные весены сочли ненужным. В ответ на вежливую просьбу, уан обменял один из ножей на расписку и какой-то свиток, скреплённый ремешком с пряжкой в виде странного герба: три луны, вода, легкомысленный женский профиль и книга. Неизменно вежливые поклоны на прощание, пожелания благополучного пути. Ичи-Ду, совершенно успокоенный, сбросил туфли и устроился на постели, поджав под себя ноги.
Время шло, весены не возвращались. Чёрные глаза попутчика лукаво блеснули. "Расслабься, - безмолвно советовали они. - Мы давно тронулись".
Одезри не хотел спать внутри чужой машины, наедине с человеком, которому не мог доверить жизнь. Ичи-Ду тоже отчего-то не ложился. Вежливо справившись, не мешает ли Хину свет, и заверив, что, ежели таки мешает, то будет немедленно выключен, весен углубился в чтение всё той же мелкой книжицы с виверной. Уан от нечего делать сначала рассматривал блестящую лощёную зверюгу, потом вернул окно.
- Мы проезжаем красивейшие места, - не поднимая головы, пробормотал Ичи-Ду.
- Я что-нибудь увижу, если…
Весен, не дослушав, тихонько свистнул. Свет погас. В чернильной тьме Хин усмехнулся:
- А как быть тем, кто не умеет свистеть?
- Главное не действие, а намерение, - сообщил попутчик, прошуршав книгой.
В темноте чувства обострились: стал слышен стук сердца, звук своего и чужого дыханий. Хину даже казалось, он чувствует, как кровь бежит по венам.
- Увы, - негромко обронил весен. Словно капля упала в стоячую тёмную воду.
Одезри прижался щекой к прохладной стене. Ночное небо полыхало звёздами, знакомое, такое же как и дома.
- Две вещи наполняют душу мою всё новым удивлением и нарастающим благоговением, - наизусть прочёл Ичи-Ду, - звёздное небо над нами и нравственный закон внутри нас, - он добавил от себя: - Ведь это всё, что делает человека - человеком. Таков ответ на вечную загадку, такова наша суть.
- Две загадки, - подытожил Хин.
- Животные, птицы, - не слушая, словно опьянённый темнотой, продолжил весен, - они живут, не замечая красок закатного неба, нежной пастели облаков. А человек способен видеть красоту! Тогда скажи ему, кем он становится, когда перестаёт её замечать? Или когда трусливо бьёт в спину?
- Вы чтите разум превыше всего?
Ичи-Ду ответил после секунды замешательства:
- Да. Это самоконтроль, надёжность…
- Это гибель загадок.
По небу разлилось белёсое сияние - тончайшая шаль, наброшенная на звёзды, медленно стягивалась в серебряный месяц. Ниже, у самого края горизонта из грязно-рыжей дымки рождалась прибывающая Сайена.
Гусеница вилась по долине меж цепей холмов, покрытых лесом. Рыжая хвоя отблёскивала красным в лучах двух Лун. Клонило в сон, вместо деревьев снаружи грезились знакомые глаза, то страшные, то лукавые, то озарённые улыбкой, то таинственно мерцающие за синевой ресниц.
Когда гусеница останавливалась на станциях, Хин просыпался - Ичи-Ду откатывал дверь, чтобы выйти, и в комнатку золотистой полосой проливался свет из коридора. Одезри разминал затекшее тело, потом наблюдал из окна, как его попутчик беседует с незнакомыми весенами - с губ людей срывались облачка пара - или прогуливается по мощёной дорожке под светом зелёных - почему зелёных? - фонарей. Ичи-Ду откуда-то всегда знал, когда гусеница тронется. Возвращался, не торопясь, вздрагивая, ёжась и дыша на озябшие пальцы. "Боятся воды, - думал про себя Хин. - А ночи не боятся". Тёплая гусеница, полная спящих людей, казалась неожиданно уютной.
Очередная станция, шестая по счёту, ничем не отличалась от предыдущих, но Ичи-Ду неожиданно нарушил молчание:
- Мне пора, - шёпотом, словно боялся кого-то разбудить, сказал он.
- Это Гаэл? - удивился Хин. Выглянул наружу - ничего, кроме неизменных зелёных фонарей и темноты за ними.
Весен сделал согласный жест, поклонился, и правитель придержал язык: поклоном закончилась игра в добрых приятелей.
Гусеница усердно поднималась в горы. Словно калейдоскоп, полный живописных картин, в ярком лунном свете мимо проносились скалы, пенистые горные реки, извивающиеся, как звенья громадных змей, хвойные рощи и поляны лиловой травы, усеянные цветами, закрывшимися на ночь. На склонах холмов приютились крошечные деревушки, на скалистых уступах - хижины. А то мелькал вдали резной домик духа, облюбованный шариками света, или меланхоличное кривое дерево нависало над ревущим потоком.
Остановок больше не делали, гусеница сосредоточенно спешила к престольному городу Весны. Растрёпанная пьяная девица - новая попутчица - молчала и странно улыбалась. Хин, изумлённый, настороженный и, пожалуй, даже оскорблённый тем, что весены прислали женщину, лишь изредка поглядывал в её сторону. Девицу явно обременяли три надетых на неё халата и огромный яркий пояс, завязанный крупным бантом на спине. Она всё время почёсывала шею, кряхтела, а когда думала, что её никто не видит, двигала локтями, прижав худые кулачки к груди, словно изображала птицу. Время от времени же, то ли вспомнив о достоинстве, то ли в порыве великодушия, пыталась выглядеть непринуждённо.
"Невероятно убедительно, - скептически оценил Хин про себя. - Ты думаешь, так проще забраться в мои мысли?"
- Какой понятливый летень…
Она походила на мальчишку - нескладного подростка. Её хрипловатый голос и вульгарный тон принадлежали сорокалетней женщине, живущей на деньги любовников, и не вязались с юным личиком, пусть даже набеленным и оттого похожим на маску. Не вязались, наконец, с угловатыми движениями и худыми плечами, для которых даже шёлк халатов казался слишком тяжёлой ношей.
Хин ничего не сказал и отвернулся к окну. То, что он чувствовал, больше всего походило на брезгливость. Девица низко засмеялась, но вскоре умолкла.