Наконец я отразилась. И правда – нос картошечкой, веснушки по всем щекам, уши торчком, лоб как лоб, глаза будто два паслена. Отец не наврал. Я ощупала лицо. Неужели это я?
Следующие несколько дней я лежала, думала и ела. Больше ничего. У меня жутко кружилась голова, стоило хотя бы привстать или попробовать спустить ноги на пол. Пол был холодным и гладким, разделенным на квадраты. Вроде бы каменный, а вроде бы и нет. Несколько раз меня стошнило. На какой-то непонятной каталке женщины возили меня в разные комнаты, где что-то светили в голову и делали другие разные вещи – все это пугало до смерти, но я не подавала вида.
Тетушка, которую я увидела первой, полненькая, похожая на гриб, с неестественно рыжими волосами, охотно объясняла мне все, что я у нее пыталась выяснить. Что я в больничном отсеке в научном поселке Ионичева. Ничего не стало понятнее из ее слов и я, конечно же, принялась задавать разные вопросы, типа: кто такой Ионычев, и что значит слово "научный"? Со мной разговаривали очень терпеливо, как с тяжело больной или как с маленьким несмышленым ребенком. Но ничто не помогло – все разъяснения еще больше запутывали, пугали меня, голова болела так, будто ее сверлили черви. В любом объяснении было в 10 раз больше незнакомых слов, чем я могла себе представить. Одно быстро стало понятно всем вокруг – что я ударилась о камень и потеряла память. Тетушка и девушка говорили об этом как о чем-то давно решенном. Людям, которые приходили меня осматривать или лечить, все во мне казалось странным – книги из заплечной сумки, мое любимое зеленое платье с орнаментом, высокие ботинки со шнуровкой. Но главное – то, что я оказалась в такой дали от человеческого жилья, одна, да к тому же настолько легко одетая. В то, что я скатилась с горы, никто не поверил. Я не стала настаивать. Пусть эти "другие" думают, что хотят.
– Если бы она пришла с альпинистами, мы бы знали. Конечно, если это заявленная группа. Только дурак потянет ребенка на "Высокую". Да к тому же посмотрите, как она одета. Как из сказки. Может, новый год отмечали? – это начальник экспедиции. – Ролевики какие-нибудь?
Я выучила эту фразу: "начальник экспедиции". Высокий, худой, на носу какие-то стекла. Он в шутку все время называл меня "младшим научным сотрудником", и народ вокруг смеялся – очень по-доброму.
Большинство людей здесь, в поселке, решило, что я вполне могла бы жить где-то в соседней деревне. Но все удивлялись, как я добралась до них по бездорожью, холоду и снегу, одна и совсем без зимней одежды.
– Только вот на местных она совсем не похожа, – вздохнула Ира и обменялась с начальником экспедиции понимающими взглядами.
Мне сказали, что придется лежать примерно месяц, так как сотрясение серьезное. Я часто выглядывала в окно – там не было ничего интересного. Лютая стужа. Голова шла кругом от мысли, что сейчас в Гедамболе – конец лета. Чтобы успокоиться, я целыми днями читала детскую книжку с картинками или ту, где сплошь странные, казалось бы, незнакомые имена. Я держала их под подушкой или засыпала в обнимку – хоть что-то знакомое.
А ведь раньше я замок считала странным. Чужим. Ненавистным. Иногда мне ужасно хотелось плакать, но я сдерживалась, боялась, что снова разболится голова.
Рыжую тетушку звали Кристиной. Были здесь и люди, которые говорили на непонятном языке. Обычно при них все вокруг переходили на этот язык, а я закрывала глаза. Женщины были ко мне очень добры, обычно они приносили сладости, называли меня "бедняжечкой" и гладили по голове. Я млела. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь наконец объявил себя моей мамой, и мы пошли бы домой. Куда домой? Куда-нибудь, где пахло бы хлебом и… Мне почему-то вспоминался аромат теплого парного молока, который я чувствовала, едва отец входил в комнату. Но вокруг – один глубокий снег. Да еще море ревело по ночам, выбрасывая на берег льдины.
Утреннее солнце я любила больше всего. Оно било в глаза, но мне казалось, что именно это делает меня живой.
– В любом случае, вертолет прилетит только по весне, можно попробовать, – услышала я как-то утром.
Шепот.
На краешке кровати сидела Ира – та самая девушка, что боролась с окном. Когда она улыбалась, на щеках у нее появлялись две маленькие ямочки, совсем как у ребенка. Сейчас она что-то бормотала себе под нос, поправляя на мне одеяло – будто бы уговаривала саму себя. В поселке ее называли психологом, хотя я не знала, что это значит.
– Ну, вы психолог, вам виднее, – так сказал "начальник экспедиции" и махнул рукой.
Мол, поступайте, как знаете. Прозвучало солидно. Ира с самого первого дня стала задавать мне вопросы, на которые я не представляла, что отвечать.
Я упорно называла себя Герогхой, считая, что новую жизнь надо начинать с правильным именем. А имя волка мне нравилось. Ире я честно объяснила, что никогда не видела своего отца, хотя слышала его, а про маму знаю только, что она была из простой семьи и хорошо пекла хлеб. Что одна моя бабушка умерла, а другая готовит еду, но я никого из них не помню. Что с горы меня сбросил ветер.
Все эти объяснения ее немного смутили, временами, глядя на меня, она начинала нервно теребить хвостик, в который были заправлены ее светлые волосы и криво улыбаться. Иногда от моего рассказа ее лицо вытягивалось, а глаза расширялись.
Может, вообще не стоит сообщать людям то, чего они не хотят услышать?
Несмотря на то, что мне отчаянно не хотелось врать, я решила, что надо придумать себе новую историю. Ведь это были живые, настоящие люди, я видела их лица, слышала их смех. Каждое утро, просыпаясь, я уговаривала себя: "теперь я дома". Мне надо было к ним подстроиться, притереться, разве нет?
Когда мне разрешили ходить, я стала понемногу гулять по поселку. Мне выдали странную одежду, которая оказалась сильно велика, но это было даже забавным. Поселок состоял из десятка домов. Почти всегда стояли жуткие морозы, и сквозь морозную дымку я могла различить только невысокие строения, пару-тройку людей в таких же странных одеждах, делающих их похожими на неуклюжих зверей, зачем-то вставших на задние лапы, столбы и сугробы в человеческий рост.
В общем, я оказалась тут, как говорится, "как барсук на свадьбе" – ни то, ни се, чужая и непонятная. Волк был прав. И спесивая хозяйка Гедамболы была права – но я пока не готова была признаться в этом даже самой себе. Поэтому держалась отважно.
Еще я всегда спала, намотав лямку сумки на кулак. Думала, может, это придаст уверенности? Или просто готова была сбежать, вдруг что не так.
Если окна не замораживало наглухо, сковывая ледяными узорами, я иногда различала силуэт совы – она сидела на подоконнике, на заборе или каком-нибудь шесте. Но каждый раз я одергивала себя. Что, если я все это только выдумываю, чтобы чувствовать рядом хоть кого-то знакомого? Может, это тень или призрак прошлой жизни – той, из которой я убежала. Навсегда.
– Этой птицы тут раньше не было, – поглядывая в окно, сказала как-то Кристина, она принесла мне ужин. – Теперь Уве хочет ее прикормить, чтобы измерить и может, окольцевать.
Уве – орнитолог, ученый, и я по-прежнему не знаю, что это значит. Он приехал сюда изучать птиц. Он говорил на непонятном языке, а Ира переводила. Уве смешил меня, показывал фокусы. Темные волосы все время падали ему на глаза, и он поправлял их обеими руками.
Иногда люди из поселка, или ученые, как они сами себя называли, возились с морскими котиками, раньше я такого зверя тоже никогда не видела. На наших котиков, каких я видела в книжке, сказать по правде, они совсем не походили. Если эти самые котики выбирались из холодного моря на берег или на прибрежные льдины, люди их измеряли и что-то записывали. Однажды, правда издалека, я видела белого медведя – почти неразличимого среди снега в пургу. Жители поселка побежали за "камерами" – я так и не поняла, что они делали – стали смотреть сквозь эти свои "камеры" на медведя и щелкать, нажимая на что-то. На меня они тоже смотрели сквозь "камеру", и потом показывали мой портрет. Это странно, как я у них получилась такой похожей и так быстро, хотя никто из них толком не умел рисовать.
В один из таких особенно непонятных дней – коротких и сумеречных, я спрятала в свой заплечный мешок ножницы. Мне почему-то стало очень страшно. Честно говоря, настало время признаться, что я стала ощущать себя еще более одинокой, чем в замке.
Ночь доедала остатки света. Теперь почти целыми днями за окном было темно. Все позже и позже наступал рассвет. Дни превратились в узкие блеклые полоски.
"Сбежало молоко – нечего рыдать, надо новое наливать!"
Ира, психолог, каждый день, даже пожалуй слишком часто, чем мне хотелось бы, объясняла, как важно вспомнить, кто я и где живу, кто мои родители и как я попала сюда. Она говорила, что если я не вспомню, меня отвезут в интернат или дом ребенка. По-моему, это ее не очень радовало. Хотя я и не знала, что такое интернат.
– Ты крепкая девочка, – хвалила меня тетушка Кристина. – Сильная. Очень хорошо выздоравливаешь.
Мне нравилось смотреть, как она возле меня хлопочет – поправляет подушку, убирает посуду. У нее на руке был браслет – тонкая серебряная цепочка, а на ней разные ключики. И я честно пыталась вспомнить – какие ключи были в Гедамболе. Всплывали в памяти только комнаты – пустые или закрытые.
Когда меня перестало тошнить, голова сделалась ясной и больше не беспокоила болями, я выяснила, что вполне могу проскакать на одной ноге от своей кровати до выхода на улицу по коридору. И обратно. Кристина при любом удобном случае выпроваживала меня погулять – она считала, что мне надо больше двигаться.