Глава 2
В которой встречаюсь я с юными революционерами и старыми солдатами, приобретаю новых друзей и врагов. И влюбляюсь
Пока люди Монсорбье снимали карабины с крепких своих юных плеч, военный отряд перегородил мне дорогу. Я даже было подумал, а не сдаться ли мне им на милость в надежде, что всадники эти окажутся все же солдатами регулярной армии, а значит, и более милосердными, чем поборники прав народа. Но тут же меня охватило искреннее к себе отвращение: раз уж мне все равно предстоит умереть, по крайней мере, я встречу смерть свою с некоторым достоинством. Рассудив таким образом, я упер острие своей сабли в замерзшую землю и, подбоченясь, застыл в картинной позе дуэлянта, ожидающего своего "en garde". Но когда шесть английских кремневых ружей грохнули в унисон, изумился я несказанно. Поначалу тому, что в меня не попали (английские ружья славятся именно точностью своего прицела), а потому что мишенью был вовсе не я.
Осторожно я повернул голову.
Четверо воинов национальной гвардии были повержены наземь. На снегу бился подстреленный конь, на губах у него пузырилась пена. У двоих людей, судя по громким их стонам, были сломаны ноги, еще двое лежали, раскинув руки, в снегу, - убитые наповал. Самому Монсорбье пришлось срочно ретироваться под защиту того, что осталось еще от былого его эскадрона, при этом он что-то кричал о "проклятых швейцарских головорезах, мнящих себя джентльменами".
Кстати, это его утверждение могло оказаться и правдой. Все стрелявшие молодые люди были довольно прилично одеты, - хотя и по моде позапрошлого года, - и вооружены одинаково, вплоть до шпаг на поясе. Мне они больше всего напоминали компанию молодых германских землевладельцев, решивших развлечься и с тем предпринять увеселительную поездку в Мюнхен или Нюрнберг. Но будь я проклят, если их кушаки не были красно-бело-синего цвета… цветов Революции!
Я рассудил, что мы, безусловно, уже в Швейцарии. А Монсорбье должно быть не хуже моего известно об уважении правительства Франции к границам Гельвеции. Испорти Республика отношения со швейцарской конфедерацией, и не миновать уже Франции существенных затруднений в дальнейшем развитии внешней ее политики. И если уж Монсорбье принял таинственных моих союзников за швейцарцев, значит, наверняка так и есть.
Враг мой был ранен. Он шатался в седле, держась за плечо, а когда добрался наконец до своих, то упал прямо на руки подоспевшего товарища, у которого вся штанина успела уже пропитаться кровью. Громадный испанский скакун его вороной масти, оставшись без всадника, забил копытом и захрипел, выражая свое смятение. Судьба дала мне еще один шанс. Держа саблю свою наготове, я понесся что было сил по направлению к бывшим своим преследователям. Один из них преградил мне дорогу, но я поверг его наземь единственным взмахом сабли; свершив последний рывок, взлетел я в седло вороного "испанца" и развернул его снова в направлении Швейцарии и шестерых незнакомцев. Элегантные молодые люди небрежно перезаряжали мушкеты, смеясь и переговариваясь друг с другом, как будто они действительно выехали поразвлечься, - слишком беспечные для того, чтоб ожидать контрудара или хотя бы задуматься о возможности такового.
- Весьма обязан вам, джентльмены. - Я прикоснулся рукой к полям шляпы.
Один из них, - совсем еще мальчик, с раскрасневшимися щеками и волосами пшеничного цвета, - поклонился в седле.
- Всегда готовы сослужить службу гражданину Республики. - Его французский, прямо сказать, не вдохновлял, а гортанный акцент изобличал в нем германца. - Для честной битвы этим швейцарским псам не хватает мужества, верно, брат?
- Так и есть. - Меня озадачила его логика, но я был лишь признателен за такую ошибку. - Так и есть, гражданин. - Я едва сдержал приступ смеха, когда сообразил, как Монсорбье, предпочтя путешествовать инкогнито, без отличительных знаков и флагов, сам себя обманул, а меня неожиданно спас. Германцы вновь приложили мушкеты к плечам, но на этот раз дали залп в воздух. Согласованность выстрелов их действительно впечатляла. Монсорбье и остатки его эскадрона ретировались с прямо-таки неприличной поспешностью под укрытие густых кустов на склоне долины. На мгновение мой преследователь-эбертист встал на месте, расправил плечи и, сердито нахмурившись, помахал мне здоровой рукой.
- Вам все равно от меня не уйти, выкрикнул он, как какой-то разбойник с большой дороги из сказок Ritter-und-Rauber. - Я найду вас, фон Бек! Закрывшись рукою, я уже хохотал вовсю: из нас двоих только я был при полном революционном параде, - трехцветный кушак, и все прочее. Монсорбье еще постоял в нерешительности, потом резко повернулся ко мне спиной и зашагал вверх по склону, пока окончательно не скрылся из виду.
- Видели, как они резво бежали! - фыркнул один из этих приятных юношей и засмеялся вместе со мною. - Это Франция, монсеньер?
Смех помог мне сокрыть нарастающее изумление, и мне удалось еще выдавить:
- Я полагал, что мы в Во, в Швейцарии!
Краснощекий оратор от сей юной группы убрал свой мушкет и подъехал поближе по мне.
- Говоря, сударь, по правде, мы заблудились. Мы как раз и искали границу, когда так неожиданно встретили вас.
- Искренне рад, что так вышло, сударь. Но, умоляю вас, почему вы стремитесь во Францию в такие тяжелые для нее времена?
Он явно гордился моральным своим благородством. Я узнал в нем себя, только себя несколько лет назад.
- Мы едем туда предложить службу свою Революции во имя всемирной Республики.
Я собрал все остатки былой своей совести, полагая, что за такую немалую с их стороны услугу я обязан открыть им, - пусть даже в общих чертах, - что ждет их теперь во Франции.
- Революция примет вас с тем же радушием, с каким приняла и меня. Лоб мой покрылся испариной, и я судорожно вытер его рукою. - Откуда вы, джентльмены? Даже ответ на простой сей вопрос обнаружил, как мне показалось, их несомненную гордость революционным своим порывом. Смуглый маленький петушок в треуголке с красным кантом поверх слегка пожелтевшего парика проехал мимо меня.
- Двое из Польши, двое из Богемии, один из Венеции и один из Вальденштейна, - сообщил он мне на ходу, доехал до брошенных мною седельных сумок, поднял их, свесившись с седла, и столь же неспешно вернулся обратно. - Мы все, монсеньер, члены клуба, посвященного Республиканизму и Правам Человека. Братство наше избрало нас и снарядило во Францию, дабы и мы послужили великому делу. Нас только шестеро, но мы представляем в лице своем всех остальных… больше ста человек. Все снаряжение наше приобрели мы на их пожертвования!
- Не зря потратили золото, - я сказал это с нарочитою искренностью и признательностью, ведь они все-таки жизнь мне спасли.
- Меня зовут Алексис Красный, - назвался командир, как я понял отряда, и представил по очереди всех своих сотоварищей. - Стефаник. Лунолицый, застенчивый юноша. - Поляков. - Самоуверенный, но, судя по виду, весьма недалекий. - Сташковский. - Хмурый, язвительный, мрачный. - Феррари. - Тот самый смуглый петушок, который поднял мои сумки. - И фон Люцов. Бледный улыбчивый славянин. - Мы увидели ваши знаки и поняли так, что этот швейцарец пытается помешать вам добраться до вашей границы, где вы были бы в безопасности.
- Воистину, гражданин Красный, вы словно в воду глядели! - Я потихонечку осваивался с чистокровным моим "испанцем", полагая, что уже очень скоро мне вновь придется спасаться стремительным бегством. - Позвольте представиться, фон Бек.
- Клянусь челюстью девы Марии, сударь! - в восхищении воскликнул Стефаник. - Не тот ли самый фон Бек, который прибыл во Францию вместе с Клутсом?
Увидев в том для себя преимущество, я подтвердил радостную его догадку учтивым поклоном.
- Такая честь, - пробормотал Феррари, и петушиной его бравады как-то вдруг поубавилось. Остальные, явно польщенные сим знакомством, поддержали его замирающим хором. На самом деле6 я и понятия не имел о своей громкой славе и, к несчастью, в виду новой этой ответственности, вдруг свалившейся на меня, меня пуще прежнего потянуло на откровенность:
- Хочу вам сказать, - обратился я ко всему отряду, - что я никакой не герой Республики. Пейн арестован и Клутс, вероятно, тоже. Половина из тех, кто прибыл с нами в Париж, либо мертвы, либо заключены под стражу, либо бежали. Робеспьер правит Францией как король, а Террор поражает невинных и виноватых без разбору.
- И все же, сударь, вы не сняли со шляпы трехцветный знак, - с мальчишеским простодушием заметил Красный.
- Верно, сударь. - Я не знал, как мне поступить. Если открыть этим юным идеалистам всю правду и указать на свершенную ими ошибку, не выйдет ли так, что они быстро утратят свое ко мне расположение и арестуют меня с тем же рвением, с каким до этого защищали?
- Получается, сударь, вы все-таки не окончательно разочарованы, - вставил Стефаник. На морозце лицо его раскраснелось. Я так понимаю: если все люди доброй воли посвятят свои силы служению нашей Цели, то совершенную несправедливость вполне можно будет поправить. Мы проделали долгий путь, сударь, чтобы помочь вам в вашей борьбе. И всю дорогу, от самой Австрии, встречали мы неприятие и подозрительное к нам отношение. Даже здесь, в Швейцарии. - Он прикоснулся к трехцветному своему кушаку.
У меня было такое чувство, что, расписывая ему Республику с негативных сторон, я тем самым как бы вырываю кусок хлеба насущного из рук изголодавшегося ребенка.
- Во Франции вас теперь тоже встретят с большим подозрением, джентльмены. Почти всех иностранцев Толпа почитает предателями. И Толпе не нужны никакие доводы. Вы умрете еще до того, как успеете выкрикнуть: "Мы - якобинцы!" Красный бросился на защиту своего куска пищи духовной: