Шепотом причитая, благо никто его сейчас не слышал, Крепень дрожащими руками отрывал от рубахи полосы и проворно перевязывал им страшные раны на обеих ногах Гордени. Стянув с себя длинный тканый пояс и разрезав его пополам, он попытался перетянуть вены под коленями сына, чтобы остановить кровь, путался в темноте и с нетерпением ждал, когда же подоспеет помощь. Не может быть, чтобы его бросили одного в этой жуткой оборотневой ночи с умирающим сыном на руках!
– Батюшка! Жив ли он? – осторожно окликнул Слётыш, обнаружившийся на соседней березе.
Крепень не отвечал, зато подал голос еще один парень, по прозвищу Чарочка:
– Что там? Ушло это… чучело?
– Ты где? – Изумленный Слётыш обернулся на голос, шедший с того же сука, на котором сидел он сам, только подальше от ствола. – Это ты или леший какой?
– Я вроде…
– Так ты же дальше меня от леса сидел!
– Ну, сидел…
– Ну, парень, ты даешь! – восхитился Слётыш. Он весь дрожал, вцепившись в ствол, и стучал зубами. – Я успел на березу взобраться, сам не заметил как, а ты еще успел двадцать шагов пробежать и раньше меня на сучок попасть!
– Слезаем, что ли? – уныло отозвался Чарочка. – Ушло оно… Не сидеть же тут до свету…
Со стороны Радогоща бежал народ, в темноте на полевой дороге светились многочисленные огни факелов. Под говор и причитания Горденю и двух других пострадавших подняли и понесли на двор к Елаге. Там тоже все поднялись. Зимобор, наспех одевшись, распахнул дверь и вставил лучину в светец. В избушке самой зелейницы было тесновато, и троих пострадавших положили в беседе, Горденю – прямо на разбросанную постель Зимобора. Старенькие ветхие настилальники покрылись кровавыми пятнами: из рваных ран кровь текла и текла, не унимаясь. Горденя в забытьи глухо стонал, и даже у Зимобора, для которого раны и раненые не были новостью, замирало сердце.
Обе хозяйки суетились: мужчин вытолкали вон, грели воду, тащили травы, заживляющие раны, шарили в ларях в поисках полотна для перевязки. Ни один дом не спал, даже от Воротисвета прибежали узнать, что произошло.
– Лезет и лезет, подлюга! – в сердцах приговаривали люди. – Знает – пропади наш урожай, третьей зимы не переживем, все на Дедово Поле переселимся к весне!
– Молчи, свояк!
– От слова не сделается!
Зимобор, едва успевший кое-как одеться, помогал хозяйкам: приподнимал и ворочал троих раненых, придерживал, накладывал повязки. Всему этому его тоже учили: воин должен сам уметь обрабатывать свои и чужие раны.
– Терпи, терпи, ты мужчина! – бормотал он незнакомому посадскому парню, придерживая его руки, пока Дивина резала рваную рубаху и обмывала рану на плече, оставленную зубами оборотня. – Вот молодец! Кремень, а не человек! Где еще только есть такие!
Но эти "заклинания" помогали мало: парень кусал нижнюю губу, кривился и коротко вскрикивал от боли.
Дивина в подбадривании не нуждалась, и Зимобор старался ее не отвлекать, а только следил, чтобы вовремя подать что-нибудь. Она сосредоточенно работала: промывала, перевязывала, ее руки двигались быстро и ловко. Прядь волос, выбившись из косы, падала ей на лоб; вот она, на миг оторвавшись, сунула прядь куда-то за ухо, и на лбу у нее осталось пятно крови с пальцев, как метка. В ее уверенных и точных движениях, в неподвижной твердости лица была такая сила, которой мог бы позавидовать не один мужчина.
– Летит ворон через синее море, несет в когтях иглу золотую, нитку серебряную; ты, нитка, оборвись, а ты, кровь, уймись! – бормотала Елага, возившаяся с Горденей. – Летит ворон через синее море…
Над каждой раной она шептала заговор, как положено, по три раза, но пользы было мало. Обернувшись, Зимобор вдруг увидел у нее в руках настоящую иголку с тоненькой высушенной жилкой вместо нитки. Сперва он подумал, что это тоже оберег, вроде как для наглядности, помогающий ворожбе, но Елага, заметив его взгляд, ответила:
– Зашивать буду!
Когда наконец с перевязками было покончено, вдруг оказалось, что почти рассвело. Народ понемногу разбрелся по домам. Зимобор вышел из избы и присел на крылечке передохнуть. Воздух был серым, а не черным, и, хотя до солнца оставалось еще время, можно было считать, что пришло утро. Разглядывая избу зелейницы и конек на крыше, вырезанный из цельного елового комля, Зимобор вспомнил Смолянск и вдруг поразился, как далек от него родной город и все его дела. Видели бы его сейчас… Видела бы княжна Избрана своего сводного брата – разлохмаченного, в исподней рубахе, с липкими пальцами, на которых сохнет чужая кровь… Как знать – не уведи его тогда Младина с погребения, не кончился бы кровью его спор с Избраной?
И что там теперь?
Утром Елага снова взяла свою чару с водой из семи источников и пошла кропить поля. У вчерашних костров было полно народу. Везде валялись разбросанные и затоптанные угли, лежал опрокинутый котелок с кусками недоваренной рыбы. На изрытой земле еще виднелись пятна крови, валялся Горденин кол, и везде были ясно видны глубокие отпечатки свиных копыт. Такие знакомые и обычные, они вызывали ужас – это были следы оборотня.
– Ведьма злая или колдун, когда зверем обернутся, всегда бывают белыми либо серыми! – толковал старик Прокуда. При этом он был возбужден, как любопытный мальчишка, и в его волнении чувствовалось ликование: только дети умеют так радоваться всему необычному, еще не отличая хорошее от плохого. – Все ясно – соседи наши болотные опять постарались! Ну, теперь жизнь пойдет! Налетай, завязывай! – выкрикивал он свое любимое присловье, почти приплясывая на месте.
– Провалиться бы им поглубже!
– Провалились уже! – бормотал Слётыш, с рассветом одним из первых явившийся поглядеть вчерашнее место. – Ниже некуда!
Само поле тоже вызывало слезы: по всему ближнему краю всходы были втоптаны в землю и никогда не поднимутся. Подальше виднелись протоптанные дорожки – по одной на каждого, кто бежал отсюда ночью, не чуя земли под ногами. Вчерашние сторожа стояли как в воду опущенные, и каждый чувствовал себя злодеем хуже самих волхид. Поставили стеречь, а они сами, своими ногами глупыми еще хуже напортили!
Однако Елага опять, как и вчера, с приговором обошла все поля, брызгая их освященной водой.
– Завтра с помощью Макоши срежем залом! – говорила она. – Ничего, справимся как-нибудь!
Но в тот же день случилось и кое-что приятное. Пестряйка нашел прямо на опушке целых два белых гриба. После вчерашнего многим и посмотреть в сторону леса было жутко, но при этой вести все живо похватали корзинки: появления грибов тут ждали как великого счастья. Девушки, дети, женщины, старики и старухи, даже из мужчин кое-кто потянулись к лесу – все кучками, семьями. Полочане, чтобы развеяться и запастись едой, отправились в лес со всеми.
– Бояться волков – быть без грибов! – приговаривала Дивина, вытаскивая из сеней запыленное лукошко и повязывая голову белым платочком от лесных клещей – "лосиной блохи", которой стоит опасаться в конце весны и начале лета. – Пойдешь с нами? – обратилась она к Зимобору.
– Еще бы! – воскликнул он. – Уж больно в вашем лесу свиньи водятся… неласковые!
Сбегав в городок, он одолжил у Воротисветовых кметей хорошую прочную рогатину. Там смеялись, спрашивая, неужели под Смолянском такие буйные и опасные грибы, и Зимобор смеялся вместе с ними, но на самом деле все знали, что вооружился он вовсе не напрасно.
В рощу они вошли с целой толпой женщин и детей, но там, собирая землянику, все постепенно разбрелись, и рядом с ними остались лишь несколько человек: неразлучные Вертлянка с Нивяницей, за которыми увязался Печурка, девочка лет восьми с длинной травинкой, на которую были нанизаны ягоды, старуха с лукошком и взлохмаченный мальчик лет шести-семи с палкой, которая изображала меч и которой он с шумом рубил траву.
Поглядывая на него и слушая лихие крики, Зимобор вдруг вспомнил, как лет семнадцать назад он сам, еще маленький мальчик, ходил в лес по грибы и ягоды с девушками и детьми. Эта старуха с лукошком была вылитая их с Избраной нянька Баюлиха, теперь уже умершая. Многие старухи похожи друг на друга, особенно в глазах молодых; и сейчас Зимобор видел то же коричневое от многолетнего загара лицо, те же морщины – и тот же свет привычной заботливости, разлитый по каждой морщинке. Из-за этого лицо старухи, закопченное за целый век у печки и иссушенное в заботах о детях и внуках, казалось светлым и ясным. В таких старухах, вынянчивших множество своих и чужих детей, живет богиня-мать и богиня-бабушка; для них любое увиденное дитя – свое, и любое они с готовностью посадят на колени и будут нянчить, выполняя свое главное, незаменимо важное дело в жизни. Когда Зимобор видел такую старуху, по слабости зрения уже не способную отличить чужих детей и всех принимающую за своих, ему хотелось поклониться ей как живому образу богини Макоши.
Собирая землянику и ликующим воплем встречая каждый найденный гриб – Зимобор тоже нашел два белых, большой и поменьше, едва показавший из травы коричневую шляпку, и вручил их Дивине с такой гордостью, словно обнаружил невесть какой клад, – они забрели уже довольно далеко от Радогоща. Отзвуки голосов и обрывки песен, время от времени доносившиеся до них, теперь смолкли. Дивина все время уводила их на полуденную сторону – на полуночи, как понял Зимобор, располагалось то самое Волхидино болото. Дети жевали "заячью капусту", Печурка все норовил увести Нивяницу подальше от глаз, но Дивина строгим голосом каждый раз звала их назад: время было неподходящее для уединения. Вертлянка с любопытством поглядывала на Зимобора.
– А что ты все с мечом-то ходишь? – посмеиваясь, спрашивала она. – Или опасаешься кого?
– Привык! – коротко ответил Зимобор.