– Миры можно из воздуха творить, было бы только умение. И желание, конечно. В каждой песчинке может находиться целая Вселенная, а то и две. Материала для сотворения сколько угодно – надо лишь уметь его обработать. Они умеют, как видишь. Ну, а насчет места в сарае… Представь себе, например, развернутую газету. Нашу "Вечернюю". Или "Диалог". Она ведь больше, чем, скажем, поллитровая банка? А вот если ее сложить аккуратно или скомкать – так ведь она же влезет в банку, согласна?
– Ты прямо как наш Дед, – помолчав, сказала Анна. – Был у нас такой преподаватель. Всегда все растолковывал, и с таким видом, будто только ему одному и известна истина. Будто он сам, как Господь, эту истину сотворил и ничего другого быть не может.
– Ну почему же… – Белецкий несколько смутился. Выдернули ему несколько перышек, ничего не скажешь. – Я вовсе не претендую на открытие истины. Всего лишь предполагаю, стараюсь как-то объяснить… Может быть, истина вовсе в другом месте находится. В противоположном направлении. На другой стороне. Может быть, мы вообще здесь не для того, чтобы "блинчики" выращивать да в карты резаться. Цель у них, у умыкателей наших совсем другой может оказаться.
– Какой другой? – Анна слегка вздрогнула. – Что ты выдумываешь?
– А вот какой: знаешь, что такое сепаратор?
– Н-ну, штуковина такая для молока. Отделяет что-то там… Сепаратный мир…
– Умница. По латыни – "отделитель". Аппарат для разделения разнородных компонентов. Вот они, касториане, и поместили нас в сепаратор, дабы отделить зерна от плевел, агнцев от козлищ и тому подобное. Попросту говоря, процеживают нас сквозь ситечко, смотрят, кто есть ху, как Горбачев говаривал. Кто чего достоин. А потом тех, кто действительно гомо сапиенсом себя показал, переселят в какой-нибудь прелестнейший мир, дадут еще одну жизнь и начнут посвящать в тайны Вселенной. А остальных – в истопники навечно, подкидывать уголек в недра звезд. Вот тебе и еще одна истина.
Девушка дернула плечом, сбросив его руку, отодвинулась и холодно сказала:
– Себя ты, конечно, к гомо сапиенсам причисляешь. А остальных – к быдлу неразумному и непросвещенному.
– При чем здесь я, Аннушка-голубушка? – Белецкий вновь привлек ее к себе. – Это я просто к примеру, насчет истины. Не дано нам найти истину, не дано узнать цель чужаков этих касторианских, если они сами нам ее не поведают. Предположений можно строить сколько угодно, и какое-то из них даже может быть правильным. Только вот какое?.. Не помню, кто из древних говорил… по-моему, Секст Эмпирик…
– О! Все красуешься, гомо сапиенс, – язвительно прервала его Анна, но второй попытки отстраниться не сделала.
– Да нет, ты послушай, мысль хорошая. Представьте себе, говорит Секст Эмпирик, что где-то есть дом, в котором находится много золота. И вот десяток воров пробираются туда ночью и ищет в потемках. Каждый что-то там нашел и думает, что нашел именно золото, но точно не знает, даже если держит в руках действительно золото. Вот так же и мудрецы ищут истину в мире – даже если кто-то из них ее и нашел, то не знает – истина ли это или нет. Хорошо сказано, а?
– Гомо сапиенс! – вновь съехидничала Анна, но Белецкий не обратил внимания на реплику, погрузившись в свои мысли.
– Их цели нам неведомы, – медленно продолжал он, глядя на звезды. – Нам и свои-то цели неведомы, вот ведь беда какая. Идем куда-то, а куда?.. зачем?.. сами ли идем?.. по чьему-то велению-хотению?.. Опять же, один мудрый человек, Лейбниц, вот что сказал: "если бы стрелка компаса обладала сознанием, она бы считала свободным свое отклонение к северу". Или, если хочешь, Спиноза: "обладай летящий камень сознанием, он вообразил бы, что летит по собственному хотению"… Вот так, возможно, и с нами обстоит дело: вылезли из пещер, заполонили всю планету, загадили, обзавелись всякими техническими побрякушками, на звезды посматриваем, спутники запускаем и думаем, что живем сами по себе, как сами хотим и желаем. А на самом-то деле, возможно, кто-то или что-то нас ведет, направляет, называй ты его хоть Богом, хоть Космическим Разумом… Тянет нас куда-то, как стрелку компаса. Куда? Ты ведь только посмотри, что делается: механизация, автоматизация, роботизация, компьютеризация – пусть пока в младенческом состоянии, но в перспективе абсолютная… Тенденция определенная и устойчивая. Что дальше? Чем заниматься, когда ничем не надо будет заниматься? Всеобщая праздность, сибаритство – и в итоге вымирание. Смена караула. Человеческая цивилизация почила в бозе, цивилизация машинная осталась. Может быть, эти касториане и есть цивилизация машинного уровня… Но опять же – где цель? В чем смысл? Смена уровней, долгий путь перевоплощений – на пути к вселенскому единству, к слиянию с этим самым Высшим Разумом? Или никакой цели и вовсе не существует? Представь, что есть некий абсолютно равнодушный ко всему застывший космический океан. Иногда то тут, то там пролетает над ним ветерок – и кое-где на воде появляется рябь. Появится – и исчезнет без следа. Вот эта рябь и есть миры, в которых существует жизнь. Возникла, породила разум, разрослась в цивилизацию – у нас, на Марсе, в Туманности Андромеды, неважно где – и исчезла без всяких последствий. И вновь поверхность океана гладкая и спокойная. До следующего дуновения… Понимаешь, Аннушка-голубушка?
– А? – Девушка вздрогнула, огляделась и сладко потянулась всем телом.
– О-ох, усыпил ты меня своими разговорами. Это пан Кравцов у нас любил пофилософствовать: подопрет рукой подбородок, уставится поверх наших голов и бубнит, а мы с девчонками выкройки рассматриваем, а ребята в "балду" играют. – Она погладила Виктора по руке. – Ты вот рассуждал о чем-то там, а мне приснилось, как я в магазине толкаюсь. Хорошо, что здесь магазинов нет…
Девушка потерлась щекой о его плечо, и он мысленно плюнул на все свои рассуждения и обнял ее, со сладостным возбуждением ощутив под тонкой тканью платья молодое упругое тело.
…Она не сопротивлялась, когда он раздевал ее на траве под березами и звездами. Она часто дышала, и груди ее были горячими и нежными, и губы ее тоже были горячими и нежными, и он прорвался в нее как поток, рушащий плотину, как ветер, распахивающий окно – и закачались березы, и закачались звезды, и содрогался в едином ритме весь странный ночной мир вокруг…
…Все было хорошо, все было чертовски хорошо, и не было никаких проблем, и день грядущий не нес никаких забот, не нужно было никуда спешить, задыхаться в переполненном автобусе, созерцать опостылевшие телевизионные маски, выслушивать серые слова и что-то говорить самому. Все было хорошо…
9
Утром обнаружилось, что "блинчики" изменились. Они оплыли, словно растаявшее на горячем блюдце мороженое, осели, лишившись толстых морковных ножек, и превратились в невысокие желеобразные холмики, сохранив от прежнего вида только свою пятнистость.
– Процесс опять пошел, – прокомментировал заядлый доминошник Коля Таран и плюнул с платформы на претерпевшие очередную метаморфозу плоды трудов "ограниченного контингента". – Скоро жабы оттуда полезут с во-от такенными жлебальниками и начнут нами закусывать.
– Не мели, Мыкола! – зычно одернул его Петрович. – Никаких жаб тут и в помине нет и не будет. Работай себе да лупи по столу костяшками, дуплись на оба конца – и все дела. И не разводи тут нездоровые настроения.
Петрович, судя по его высказываниям, давно сдал в архив планы проведения рекогносцировки и разработки вариантов избавления от плена с определением направления главных ударов. Петрович оказался отменным картежником, знатоком огромного количества анекдотов и историй из жизни военнослужащих. Он пел под гитару (в его доме оказалась гитара), занимался (и, кажется, небезуспешно) "амурными" делами и сожалел лишь о том, что нет рядом бывших армейских приятелей-сослуживцев.
А вообще пленники постепенно разбились на отдельные группки, согласно, так сказать, своим склонностям и интересам, и потихоньку начали возникать даже новые семейные пары… Это дало повод к незлобивым шуточкам типа: "Ох, Людмила, забросят тебя домой, твой-то тебе ноги повыдергивает!" – или: "Смотри, Анатольевич, жинка тебе достоинство укоротит, когда вернешься, а Любаше глаза повынимает", – и прочим в том же духе.
Выгрузились, разошлись по бороздам, не обращая уже никакого внимания на Кубоголового, воспринимая его просто как деталь однообразного незатейливого пейзажа. Белецкий работал, производя заученные движения, он свыкся с ролью автомата и не думал о том, что делает: руки и ноги справлялись с работой без участия сознания. Рядом, справа и слева, выполняли производственные задачи десятки таких же автоматов, одетых и обутых кто во что возжелал, накормленных, поправивших здоровье, сексуально удовлетворенных, беззаботных и предвкушающих близкий приятный традиционный отдых.
Белецкий изредка обменивался улыбками с работающей рядом Анной и с трудом подавлял приливы желания, с замиранием сердца вспоминая ночь прошедшую и, распаляя воображение, рисуя ночь будущую. Много, много ночей!
Это ведь вовсе не измена, говорил он себе, это просто действия с учетом сложившейся ситуации. Действия, наиболее соответствующие ситуации. Кто знает, сколько еще предстоит здесь пробыть? Может быть, всю оставшуюся жизнь… А потребности-то требуют удовлетворения…
Потребности… Когда-то, довольно давно, в незабывшемся еще прошлом, людей вели тернистым, но верным путем в светлое будущее, к сияющим вершинам коммунизма. Да-да, Белецкий хорошо помнил прочитанные или услышанные в детстве восхитительные торжественные слова: "сияющие вершины коммунизма". Прекрасные вершины были именно тем местом, где каждый отдаст "по способностям" и воздастся ему "по потребностям".
И вот, выходит – дошли? Пусть не сами дошли, пусть их насильно сюда затащили – но они достигли сияющих вершин. И способности используются, и потребности удовлетворяются.