* * *
Дагор Дагоррат…
Все замерло. Вокруг - да, вокруг раздавались обычные звуки битвы: звон оружия, стоны и проклятья раненых и умирающих… На площадь же опускалась абсолютная, противоестественная тишина.
Две фигуры на площади - светлая и темная. Появившиеся почти одновременно, они приближались друг к другу… Один шел, чтобы победить. Другой - чтобы умереть.
Взметнулся черный клинок. Навстречу вынеслась светлая сталь.
Частица Изначального Пламени, багровый огонь Удуна - против холодного, мертвенного сияния огня Анора…
…Сила Тьмы была с ним, и он знал, что выиграет этот бой. Уверенности этой не поколебало даже непонятное торжество, промелькнувшее на лице противника. А эльф внезапно прошептал несколько слов на незнакомом ему языке…
Взывает к Высшим? Пусть…
Он понимал, на что тот надеется. Погибнуть самому - и забрать жизнь врага. Все верно… однако эльф не знал одного.
Высшие более не властны над его судьбой. Да, он может уйти - но вернется вновь. И так будет всегда…
…Два тела распростерлись на площади.
Кто придумал, что Бессмертные не могли чувствовать боли?.. Кто сказал - "Не надо искать смерти… но не надо и испытывать страха перед ней"?.. Они не знали, как тяжел уход за Черту для того, кто медленно и мучительно расстается с не-жизнью, не-смертью… Или - знали?..
Ему казалось - это длится целую вечность. Каждый миг он ожидал темноты, которая погасит рвущееся сознание. И каждый миг каким-то образом делал его сильнее - сильнее ровно настолько, чтобы выдержать…
А потом боль ушла. И разум прояснился. Он понимал, что умирает, и - странно - ничуть не боялся того неизвестного, что ждало за Гранью. Он знал, что обязательно вернется назад…
* * *
…Теперь он видел себя будто со стороны. Темная фигура, медленно поднимающаяся с земли, излучающая свет, свет, свет…
Дагор Дагоррат!
И только представитель рода человеческого сможет вершить судьбы народов Средиземья…
Наследник древней силы Улаири, вернувшийся из-за Грани Мира… Он - сможет? Он - человек? Да, да, он остается человеком - если приходят такие мысли…
- Ко мне, мое воинство!
Нет. Воззвал к безымянным солдатам Моргота - кто-то другой… А он… он - всего лишь человек… В чем - ошибся?.. Неверно оценил предел Силы, которую способен принять - без того, чтобы эта Сила сожгла его самого?.. Не вспомнил в нужный момент слова-предостережение, сказанные ему в Дол-Гулдуре?..
- Ты не понимаешь, что грозит тебе, - словно наяву услышал он знакомый негромкий голос. - Само по себе кольцо - ничто, бесполезная безделушка. Оно не поможет принять решение в трудный момент, не оградит тебя от настоящей опасности - кому, как не мне, знать это… Рано или поздно тебе придется воспользоваться его истинной Силой. А после этого ты неизбежно окажешься во власти Создателя…
Сила и могущество, обретенные им на краткие мгновения… для чего? Стремление помочь народам Эндорэ обрести свободу… для чего? Чтобы в конце концов оказаться во власти… того, кого Улаири назвал Создателем?!
Высшие более не властны и над твоей судьбой… - вспомнил он.
Что ж, остается надеяться на это.
- Убей меня! Твоим кинжалом! Убей же!
…Он понимал, что умирает, и - странно - ничуть не боялся того неизвестного, что ждало за Гранью. Хотя знал: совсем немного времени отделяет его от мгновения, когда он должен будет предстать перед Судом…
Путь Кольценосцев. Теперь - и его путь.
…Они могли, если желали, бродить незримо, недоступными глазу существ поднебесного мира, и видеть непостижимое для смертных… И один за другим… стали они навеки невидимы, и сошли в мир теней…
Их было только девять - посмевших уподобиться Высшим… И - он сам. Принявший Силу.
Теперь он понимал, что значит - человеческое начало. Теперь он был уверен - друг для друга они всегда оставались прежними. Прежними - как в те далекие времена, когда они были молоды и властолюбивы. Когда они не испытывали страха перед врагами - и были надежными и верными союзниками. Когда они были облечены силой и властью…
Совсем как в те далекие времена, когда они были людьми.
Наталья Маркелова
ВЛАСТЕЛИН
- Мама, мама, мамочка!!! - плачет, надрывается сестричка. Ей отроду пять зим - глупая, маленькая.
Мать успокаивает её, что-то шепчет, лицо её спокойно, даже светло. Мама хочет, что бы мы, её дети, думали, что всё нормально, всё замечательно. И как в сказках, что она рассказывает нам вечером, перед сном, всё закончится хорошо. Но я нутром чую, что это не так. Она лжёт моя дорогая, любимая мама. Я знаю это, потому что уже взрослый, мне десять зим. Прошлой зимой отец подарил мне меч и плащ, значит, я уже мужчина и меня не проведёшь женскими хитростями. А ещё я не слепой, я вижу, какая непроницаемая тень легла на лица воинов, как торопят они лошадей и оглядываются назад. Я слышу, как разговаривают они, между собой, пытаясь найти выход из положения, в которое попали. И я совершенно не замечаю в их глазах надежды.
Мать что-то говорит сестре, та смеётся. Этот звук кажется таким странным, что многие оглядываются, и мать инстинктивно прижимает дочь к груди. Когда я был маленьким, так она прижимала к груди и меня.
Ах, мама, мама, мамочка!
Пыль поднимается и, прежде чем опустится, зависает в воздухе, серым облачком. Земля сухая, насквозь прокалённая безжалостным солнцем. Солнце не жалеет и нас, точно пытаясь выжечь с лица Средиземья. Но и ему не совладать с нами, мы ведь ни какие то там слабаки с севера. Мы урукхаи! Орки - войны!
Пыль поднимается и опускается, сапоги покрыты ею точно серой шерстью, как ноги многих моих сверстников, они идут босиком, не потому что их отцы бедны, просто их ноги, покрытые грубой кожей с когтями на скрюченных пальцах никогда не знали обуви.
Все устали и раздраженны, готовы, по малейшему поводу, вцепится друг другу в глотки. Мы не отдыхали уже несколько дней, лишь небольшой перерыв на сон, чтобы дать роздых старикам, женщинам и детям, да в главную очередь лошадям, что тянут повозки со скарбом и везут слабых членов общины. А солнце палит, беспощадное солнце.
Не все переносят это бесконечное движение, некоторые не хотят подниматься после отдыха, когда отряд собирается в поход. Таких добивают, не говоря ни слова, быстро и беззвучно. Это не наказание, это проявление жалости. Лучше умереть от меча урукхая, чем попасть в лапы, тем, кто идёт за нами следом. Старики рассказывают у костров, что происходят в таких случаях. Когда я был помладше, я часто не мог заснуть после таких вот рассказов. Нет, если я не смогу подняться, пусть мой отец добьёт меня сам. Но я всякий раз встаю, хотя мышцы ног порою сводит так, что хочется плакать. Я разбиваю их руками, проклиная ноющую боль во всём теле и желание никогда уже не просыпаться, и встаю. И всякий раз ловлю на себе внимательный взгляд отца. Я не могу прочесть по его лицу, что он думает, но мне кажется, что он наблюдает и в его взгляде не сочувствие, а какой-то странный интерес, точно я не его сын, а какой ни будь диковинный жук. Но я поднимаюсь, и он отводит глаза, он не знает, что поддерживают меня вовсе не моя сила и воля, а то, что я должен заботиться не только о себе. В такие минуты я готов рычать на своего отца. Но когда я скалю зубы в его сторону, у него во взгляде появляется что-то похожее на улыбку, не такое как в синих глазах моей матери и на её губах, тёплое и ласковое. У отца это похоже на похвалу, на то, как он треплет меня по голове, когда я удачно бросаю нож в дерево или приношу к ужину застреленных из лука птиц и кроликов. Мой отец настоящий вождь и настоящий воин, и я горжусь тем, что я его сын, и готов вырвать язык каждому, кто скажет, что это не так.
Солнце обжигает мои мысли, я вижу, как падает сводный брат Джук, наша повозка останавливается. В передних рядах, где идут войны, оборачивается окликнутый кем-то отец и идёт к нам. Джук делает попытку подняться и вновь опускается в пыль. Хейта - первая жена моего отца, кричит, просит положить сына в повозку. Глупая и недостойная просьба, мне стыдно за неё, ведь повозка для слабых. Воин - мужчина должен идти сам или умереть, иначе вечный ему позор. Отец достает из ножен меч. Моя мать прижимает лицо малышки к коленям, чтобы та не видела того, что будет, тянет руку ко мне, я отстраняюсь, я не ребёнок. Меч опускается на шею Джуку со свистом, со всей вложенной в него отцом силой. Голова моего брата откатывается в сторону, глаза её выпучены и в них тут же попадает пыль, точно закрывая их вторыми веками. Хейта издаёт крик, всего один, зажимая себе рот руками. Отец вытирает меч пучком жухлой, пожелтевшей травы и почему-то смотрит на меня. Его взгляд тяжёлый, почти неподъёмный, но я не отвожу глаз. Затем отец улыбается, эта улыбка заставляет меня вздрогнуть и в тоже время почувствовать гордость, мне кажется, отец признаёт во мне силу воина, теперь я старший сын.