С самого ненужного на свете путешествия прошло три года. Денису было двенадцать. За плечами - первый привод в милицию за участие в массовой драке, многочисленные ссадины и синяки, полученные в ней, всё ещё очень живо напоминали о себе.
Папа поднял глаза от газеты. Он сильно сдал за последние годы и походил на помятый детскими ладошками пластилин. Очки в старомодной роговой оправе торчали на носу, как уродливый насест для птиц на крыше старого коттеджа. Всё чаще сидел в кресле, чем на жёстком стуле, и даже есть предпочитал не за столом, а в этом кресле. Семейные обеды канули в небытие, впрочем, Денис и не жалел. Последнее, что его теперь волновало, были семейные обеды.
- Как ты сказал?
Денис зажмурился и бросился с места в каньон.
- Расскажи про Макса. Про вашего первого с мамой сына, которого она задавила, когда сдавала назад из гаража.
- Мама не водит машину, - ответил папа. Газетные листы под его пальцами ломались, как тонкий лёд.
- Водила.
- И у нас не было детей кроме тебя, - лицо отца дёрнулось, будто то было не лицо, а пыльный мешок, в котором билась пойманная зверушка. - Иногда мне хочется, чтобы и тебя у нас не было. Ты заставляешь маму реветь в три ручья. Она неделями потом ходит сама не своя.
- Я тебе его опишу, - со злорадством сказал Денис. - Вот такого росточка, светлые волосы, нижняя губа чуть выдаётся вперёд. Носит очки, не такие как у тебя, а более округлые, в тонкой оправе. Иногда кажется что её нет совсем, а есть только глаза, из-за линз они выглядят большими. Просто огромными. Сколько ему было? Кажется, шесть. Где вы его похоронили? Как давно ездили на могилу?
- Мы… - не своим голосом сказал мужчина. - Я…
Кажется, он решил, что сын окончательно сошёл с ума.
Денис едва увернулся от тянущихся к нему рук. Заскрипело кресло, с подлокотника свалилась кружка с остатками чая, которые, словно ртуть, вальяжно растеклись по полу. Газету папа прижимал к боку локтем, как будто не оставлял надежды вернуться в безопасный (для него), захватывающий мир военной операции Израиля в Палестине. Двигался он неловко, жадно хватая ртом воздух, как будто кадавр, сшитый из лоскутов тел всех нерадивых отцов на свете. Денис выскочил из комнаты, какой-то частью сознания злорадствуя непонятно чему, а какой-то - радуясь, что матери нет дома и что этот ужас благополучно минует её ушей.
- Кажется, нам с тобой настало время серьёзно поговорить, - взревел он. - Вернись!
И сразу, противореча себе:
- Я не желаю ничего больше слышать об этой твоей навязчивой идее!
После этого Денис два дня не появлялся дома, ночуя где придётся, катаясь в пригородных электричках (была мягкая ранняя осень) по окрестным деревням и питаясь яблоками из чужих садов. У него была кое-какая наличность, и мальчик, не задумываясь, тратил её на супы в дешёвых общепитах, а мелочь щедро дарил глупым уткам, как будто твёрдо решил одарить блестящей монеткой каждый пруд в радиусе двадцать километров от города.
Больше всего на свете Денису хотел взять брата за шкирку, как щенка, и ткнуть носом в то, что происходит вокруг. Он лично изменил течение судьбы нескольких мальчишек, поколотив их, и потрепал изрядно нервов учителям. Его дважды переводили из класса в класс. В него даже влюбилась одна девчонка (хотя подруги её его побаивались). Денис, конечно, не стал отвечать ей взаимностью: по прежнему не представляя, как общаться с девочками, а тем паче с влюблёнными девочками, он просто принял к сведению, что и такое бывает. Из соседского дома съехали соседи, и теперь кирпичный коробок с пожухлыми цветами на газоне (мама иногда бегала их поливать - лето нынче стояло жарким - а также кормить приблудившегося щенка) глядит на дорогу пустыми окнами словно усталая, одинокая женщина, которая не удосужилась даже привести себя в порядок после сна. Разве это не значит, что по планете гордыми семимильными шагами шествует жизнь? Нельзя сказать, что двенадцатилетнему мальчику легко понять такие вещи, но Денис ощущал её биение каким-то новым, ранее недоступным чувством.
И, тем не менее, что-то было не так. Что-то не давало Денису спокойно спать по ночам. Укоризненный взгляд мамы казался ему не то нарисованным на бумаге, не то мимолётом увиденным в кино, и не производил в сердце никаких передвижений. Будто пришёл в гости и понял, что когда-то ты здесь жил. И с удовольствием бы остался, но время к вечеру и уже пора уходить…
Прошло ещё три года. Денис почти свыкся с этим ощущением. Решил уже бросить искать… когда кое-что нашло его само. Намекнуло: "Я уже здесь. Не смей меня игнорировать".
В дом по соседству въехали новые жильцы. На родной Денису улице многое поменялось: больше не было той кристальной ясности, когда воскресным утром каждая лужа сияет, как бриллиант, когда тётушки выползают из своих домов и, судача между собой, тянутся на рынок за свежими овощами и гуськом проползают в щербатый рот продавца-грузина. Ты бежишь, смеёшься просто так, от нечего делать, улыбаешься в ответ на запутавшуюся в трамвайных проводах улыбку неба, здороваешься со всеми подряд, а тебе за это дают конфеты. Мир тогда звенел велосипедными звонками, будто бокал детского шампанского, хозяева лавок, кулинарий и кафе без страха выносили свои самые любимые цветы в горшках и ставили у порога своих заведений, искренне веруя, что на них, как пчёлы на мёд, слетятся клиенты и покупатели.
Теперь же всё вокруг было наполнено туманом выхлопных газов. Трамвайные рельсы демонтировали, забыв после этого заложить дыры в асфальте: в дождливую погоду там купались воробьи, отнюдь не становившиеся от водных процедур опрятнее. Со зловещим звоном катались бутылки, падали с бордюров, будто авиационные бомбы. Рынок пропах тухлятиной и кишел какими-то подозрительными личностями. Казалось, там, как в детективной истории из сериалов прошлого века, пытались найти убийцу.
Как сюда могли переехать новые люди, Денис не представлял. Он сам бы с удовольствием оторвался от ветки и улетел, куда глядят глаза… откровенно говоря, он поклялся себе так и поступить, как только закончит школу, как только по паспорту стукнет восемнадцать, и на досуге пересматривал любимые фильмы о бродягах (в особенности об Александре Супербродяге). Много и жадно читал. Полюбил Довлатова; по вечерам сидел, захлопнув на коленях книгу и глядя в потолок, пытался представить себе то время и те нравы, в которых жил писатель.
Словом, переехать в такой мир и в такое время мог только человек, напрочь лишённый всех человеческих чувств. Денис заочно на него разозлился. Как мог он (в то время как безымянный мальчишка по-соседству хандрит и пялится целыми днями в потолок ли, в сырое ли небо, мечтая, хотя бы для начала, вырваться из силков этой улицы) так по-деловому грохотать вещами, раздавать приказания грузчикам высоким деловым женским голосом, просить быть поосторожнее "вон с той корзинкой", охать, ахать, знакомиться с местными котами, беседовать с булочником, который сначала отвечал отрывисто и неохотно, куда-то торопился, а потом вдруг стал любезным. Наконец, жизнерадостно хлопать дверью. Последнее уже вовсе ни в какие ворота не лезет. Денис лежал на кровати, отправленный к себе после очередного безобразного препирательства с матерью, и ему казалось, что до противного деловая женщина, которая всю улицу может обернуть вокруг пальца, а депрессивные тополя украсить ёлочной мишурой, заглядывает к нему в окно.
Это просто неприлично, заявляться сюда и устанавливать свои порядки!
Когда Денис ближе к вечеру выбрался на улицу (сбежал, как последнее время бывало, через парадную дверь, прячась от родителей в тени монументальных шкафов), новые счастливые обладатели соседнего дома были уже внутри. Оставшиеся от старых жильцов пыльные шторы, похожие на потяжелевшие веки, всё ещё были на окнах, но они приподнялись, словно дом-старик увидал нечто, заслуживающее его внимания. Нечто, что стоит видеть. Новую надежду?
На крыльце лежал раскрытый чёрный зонт - не то сушился, не то просто оказался забыт снаружи в кутерьме переезда. Легко представить, как эта громкоголосая дама расхаживала с ним под дождём, словно под пятой у Господа. Денис, забыв про всё, про приятелей, которые ждали его здесь, неподалёку, за стеной, ничего не ограждающей и служившей лишь носителем уличного искусства, стоял и пялился на зонт, ощущая внутри брожение странных воспоминаний. Это самый обычный зонт-тросточка с чёрным куполом и загнутой ухватистой ручкой. Самый обычный, и, тем не менее, вид его не давал ему покоя. Денис никак не мог понять - с зонтом ли что-то не так или всё-таки с ним самим?...
Знакомство с его владельцами отодвинулось на десятки лет. Были, как в дурном затянутом фильме, только предзнаменования. Позже, возвращаясь по темноте домой, свет в окнах того дома Денису показался ярче, чем у бывших соседей - возможно потому, что стёкла вымыли, а уродливые шторы сняли. Во дворе не было собаки, зато появились прекрасные цветы, а будку приспособили под хранение рассады и удобрений. У него опять возникло чувство раздражения. Какое они имеют право устанавливать здесь свои порядки? Таким не место в нашем городе. Таким место в другом мире. В размалёванной, благополучной Европе, но не здесь, где существует он, Денис.
Однажды вечером он подкрался к крыльцу соседского дома и заглянул через окошечко в двери внутрь. В прихожей стояла детская коляска. Это было старомодное средство передвижения, формой похожее на резинового утёнка, с четырьмя большими колёсами, точь-в-точь как у велосипеда, с тентом, призванным защищать голову ребёнка от дождя и солнца. Хотелось запрячь туда нескольких лошадей. Трудно было разобрать, какого цвета была коляска, может, тёмно-зелёная. Или чёрная?