* * *
17 мая 1929 года
Дорогая, любимая Гели,
Как я рад наконец‑то получить от тебя весточку! Когда я получил твое письмо, я прежде всего поцеловал почтовую марку, зная, что всего два дня назад к ней прикасались твои сладкие губы. Я рад, что в Мюнхене все хорошо, хотя я не знаю, радоваться ли тому, что ты пела в кафе. Мне это как‑то не кажется очень респектабельным, пусть это и было, как ты говоришь, "весело". Долг и дисциплина - превыше всего, всегда и везде. Народ, не понимающий этого, обречен. Скажем, французы до войны очень любили повеселиться. Сейчас они за это расплачиваются, и они это вполне заслужили.
Впрочем, из этого не следует, что сейчас они веселятся меньше. Зайди в любое из многочисленных клубов и кафе Лилля, и ты увидишь такие вещи, которые в Германии нельзя было бы даже вообразить, а тем более позволить! Больше я ничего к сказанному не добавлю, дабы не описывать бесстыдное французское дегенератство в подробностях.
Однако некоторых успехов я уже добился. В одном из этих прокуренных кабаков, где на саксофонах играют американскую музыку, которой место разве что в джунглях, а танцующие пары ведут себя так, как я не осмеливаюсь даже и описывать, я услышал, как двое французов говорили о некоем Жаке Дорио, приехавшем в город.
Именно его‑то я и разыскиваю, ибо он - верный ученик русских красных негодяев, которые пытались сбросить царя Николая в 1916 году. Если бы Кайзер не послал поскорее войска в помощь своему кузену, эти дьяволы вполне могли бы осуществить свой преступный заговор на практике, и кто знает, в каком хаосе находился бы наш несчастный мир сейчас. Однако пули - лучшее лекарство от подобной заразы. Чтобы избежать дальнейших трудностей, царю следовало после волнений 1905 года повесить на пару сотен бандитов больше, но что с него взять - он всего лишь глупый и мягкотелый русский.
Между тем я слушал внимательней, чем когда бы то ни было. Я не могу говорить по–французски, не выдавая в себе иностранца, но понимаю достаточно хорошо. Еще бы, после стольких лет охоты за врагами Кайзера! В любом случае, я услышал имя Дорио, и теперь я знаю, что он действительно занимается в Лилле своей мерзкой агитацией. Но если в дело вмешаюсь я - а я уже вмешался - то агитировать ему останется недолго. Поделом вору и мука, я бы сказал.
Может быть, когда я вернусь в Мюнхен, ты споешь для меня - только для меня. И кто знает, моя дорогая, что я сделаю для тебя? Я все еще молод. Если кто говорит, что в сорок лет мужчина стар и немощен, то он подлый лжец. Я покажу тебе, что может сделать сорокалетний мужчина, уж будь уверена. Мои волосы все еще темны, мое сердце все еще полно любви и решительности, и я все еще есть, и всегда буду твой любящий
Дядюшка Альф.
* * *
Дорогая, милая, хорошая, любимая Гели,
От тебя по–прежнему всего одно письмо, а ведь я в Лилле почти две недели. Это меня огорчает. Это меня ужасно огорчает. Я полагаю, что мог бы надеяться на гораздо большее. Одиноким воинам на фронте поддержка тех, кто остался в тылу, нужна как воздух. А я, должен сказать тебе, самый что ни на есть одинокий воин.
Меня тут некоторые называют белой вороной, потому что я совсем не такой, как другие фельджандармы. Их постоянно отвлекают от долга многие вещи: тяга к отвратительной еде, табаку и сильнодействующим напиткам, сладострастное влечение к французским женщинам, оскверняющим их чистое немецкое мужское достоинство, а также иногда - боюсь, слишком часто! - любовь к деньгам в обмен на молчание.
Но меня отвлечь не может ничто. Можешь быть в этом уверена, дорогая! Я живу и тружусь только для того, чтобы нанести урон врагам Германской Империи. Мои бесполезные и бездарные сослуживцы знают об этом и завидуют. Они меня недолюбливают, потому что я никогда не опущусь так низко, как опустились они. Да, они меня недолюбливают, а также завидуют мне. В этом я уверен.
Я пошел к коменданту. Мы с бригадиром Энгельгардтом знакомы уже давно. Когда он наблюдал за противником на передовой в 1914 году, мы с парнем по имени Бахман встали во весь рост, чтобы заслонить его от британских пулеметов (он тогда был подполковником). В нас не попало ни одной пули, но такие вещи человек чести не забывает. И поэтому он принял меня в своем кабинете, хотя я всего лишь унтер–офицер.
Я сказал ему все, что думаю. Я ничего не упустил, ни единой детали. И выложил ему все, что думаю о жутком состоянии дел в Лилле. Тогда, в окопах Великой Войны, мы были как два брата. И он выслушал меня. Он выслушал, не перебивая, как будто между нами не было разницы в чинах. И на протяжении моей речи ее действительно не было.
Когда я договорил, он посмотрел на меня - и долгое время не произнес не слова. В конце концов, он пробормотал:
- Ади, Ади, Ади, ну что же мне с тобой делать?
- Услышьте меня! - сказал я. - Примите необходимые меры! Не давайте спуску тем, кто осмелился противостоять Кайзеру. Не только французам, герр бригадир - фельджандармам тоже!
- Они живые люди, Ади. У них есть недостатки. В целом они справляются хорошо, - сказал он.
- Они сношаются с французами. Они сношаются с ФРАНЦУЖЕНКАМИ. Они берут взятки, позволяя французам делать что угодно. Они плюют на все распоряжения, которые когда‑либо были изданы, - я злился все больше и больше с каждой секундой.
Бригадир Энгельгардт это понимал. Он попытался меня успокоить:
- Не надо тут у меня грызть ковер, Ади, - сказал он. - Еще раз повторяю, они в большинстве своем справляются хорошо. Для этого им не обязательно следовать каждой букве каждой инструкции.
- Но они должны следовать! Они обязаны! - сказал я. - В наших рядах необходим порядок, послушание и порядок! Послушание и порядок - столпы Второго Рейха! Без них мы погибнем!
- У нас тут вполне достаточно и того, и другого, - ответил Энгельгардт. Неужели он тоже продажен? Даже вообразить это очень грустно, ужасно грустно. Качая головой, как будто прав был не я, а он, бригадир продолжил: - Ади, ну нельзя же сравнивать условия на фронте, когда положение всегда было чрезвычайным, и в оккупации, которая длится уже пятнадцать лет и может продлиться еще пятьдесят.
Продажен! Настолько продажен! Лицемер! Гнев и негодование наполнили мою душу. Только дураки, лжецы и преступники могут ждать пощады от врага. Бесконечные планы возникали в моей голове. И я заявил рассерженным тоном:
- Если ваши любимые подчиненные так замечательны, как вы утверждаете, то зачем же послали за мной? Неужели ваши зеленые дьяволы сами не могли поймать этого красного дьявола Дорио?
Он покраснел. Я знал, что я попал в цель. Тогда он издал нечто напоминающее вздох и ответил:
- Для специальных заданий нам нужен специалист.
Специалист! Даже сейчас, в такой момент, будучи мне далеко не другом - собственно, будучи не только моим врагом, но и врагом Кайзеррейха - он назвал меня специалистом! Признавая мое умение, он продолжил:
- Этот Дорио очень уж фанатичен. Возможно, именно тебе следует поручить за ним охоту.
- Все мы должны быть фанатиками на службе Кайзеру, - заявил я. Ведь это само собой разумеется. - Умеренность в борьбе с врагами Германии - вовсе не достоинство. Непреклонное стремление к процветанию фатерланда - отнюдь не недостаток.
- Ну хорошо, Ади, - со вздохом сказал бригадир Энгельгардт. Ему не понравилось, что его переспорил простой унтер. Однако он не накричал на меня за несубординацию - без сомнения, в память о старом. - Приведи мне Жака Дорио. Тогда и будешь говорить, что хочешь, ибо у тебя будет на это право. А пока что ты свободен.
- Яволь, герр бригадир! - сказал я, отдал честь и ушел. Такова привилегия начальника - прекратить спор, в котором уступаешь.
Когда я вернусь в Мюнхен, дай мне только возможность, моя дорогая, и я покажу тебе, какой хороший специалист твой любящий
Дядюшка Альф.