- Увы, не только его, но и практически всю улицу Грабовского. Как видите, на ее месте будет площадь с бассейном, универсам… - Заборский вызвал на экран бегающую стрелку-указку. - Дальше - летний ресторан, спортплощадки, городок аттракционов. Сейчас там всякие овраги, сорные заросли; мы их тоже уберем, конечно.
- А сносить… дома и все прочее… вы скоро начнете?
- Боитесь, что вас переселят в худшую квартиру? Или куда-нибудь далеко от друзей? Но мы тут, увы, бессильны. Это решает горжилуправление…
- Нет, - твердо проговорила девочка. - Я сказала вам неправду. Мой дом новый, на проспекте Дружбы, его трогать не будут…
- Так в чем же проблема? - суше, чем до сих пор, спросил главный архитектор и красноречиво посмотрел на часы.
- Извините меня, пожалуйста! - сказала Ира, сложив ладони перед грудью. - Мне надо знать только одно: скоро ли… когда…
- Мы возьмемся за Грабовского? ("Что за черт - влюблена она, что ли? - и предмет живет именно там - нет, пора гнать - хватит изображать доброго дядю!") Могу сказать… Простите, одну минуту!
Заскакала игривая электронная мелодия, будто щипал паутинные струны оркестр гномов. Так звучал тут звонок телефона. Заборский снял одну из трубок - красную. Звонили из столицы. Его зимняя поездка в Австралию решена. К антиподам, шутит хорошо знакомый ответственный работник. Походим вниз головой, отвечает Вадим Алексеевич. Еще несколько фраз по делу, взаимные вопросы о здоровье, о семье… Гномы дают серебристый отбой.
Вернувшись под бегонию, Вадим Алексеевич не сразу вспомнил - зачем тут эта черноглазая, глядящая на него с жадным ожиданием?.. Ах, да! Был вопрос, и он обещал ответить…
- Нулевой цикл универсама мы закладываем в сентябре. Значит, через месяц начнем валить. У вас все? Ко мне сейчас должны прийти…
- Нельзя, - сказала она, медленно вставая с кресла, со страшно расширенными зрачками. - Нельзя трогать тридцать четвертый номер по улице Грабовского!..
Главному архитектору на миг померещилось, что он и в самом деле совершает какое-то преступление… но Вадим Алексеевич отогнал это странное чувство и тоже встал. Заговорил отрывисто, резко, не скрывая, что беседа тяготит его:
- Почему нельзя? Что это, охраняемый объект? Памятник архитектуры? Если охраняемый, его и так не тронут… Вот - на той же Шалашовке, между прочим! - реставрируем монастырь Козьмы и Дамиана, триста тысяч отпущено… А? В чем дело?
- А вы поверите, - задыхаясь от волнения, почти шепотом спросила Ира, - вы поверите, - если… я скажу, что там… может быть… живут пришельцы с другой планеты?
"Ну все, приехали - начиталась фантастики - раньше в старых домах водились привидения, теперь инопланетяне - к психиатру ее, что ли? - сейчас начнет плакать - надо все спустить на тормозах - и вон ее отсюда, вон сию же минуту!"
- Слушайте, - сказал Заборский, усилием воли придавая тону доброжелательность. - Допустим даже, что я вам поверю. Но… Вы представляете себе, что значит - изменить план застройки, разработанный десятками архитекторов, утвержденный всеми инстанциями?! В конце концов обратитесь в Академию наук. Пусть соберут комиссию, проверят… Будет соответствующий акт комиссии - сами возьмем вашу развалюху под стеклянный колпак… Договорились? Ну, всего хорошего.
Ударили по паутинным струнам, заплясали гномы. Вадим Алексеевич с облегчением шагнул к телефону.
III
- Ой, что это?! - вскинулась Натаха, нетерпеливым жестом велев Олегу замолчать. Отсветы пламени из открытой вьюшки жутковато изменяли ее толстощекое, вполне заурядное лицо.
Снизу, из-под пыльного, заваленного известкой пола, донесся неясный звук. Будто кто-то в недрах дома пробовал хриплую дудку. Не играл, даже не пытался сложить простенькую мелодию - просто дул то сильнее, то слабее, с неравными промежутками.
Ира, как и все, сидевшая с поджатыми ногами на разложенных газетах, торжественно выпрямилась и свысока поглядела на ошарашенного маменькиного сынка Олега.
- Это, наверное, под лестницей, там, где дырки! - нервно икнув, сказал Виталик. - Или нет, под крыльцом!..
- Неважно, где, - назидательно ответила Ира. - Важно, на ч е м они играют!..
- Ой, а на че-ом? - дрожа от возбуждения, заскулила Натаха.
Ира молчала, вслушивалась…
Желтый двухэтажный особняк по улице академика Грабовского, 34, был построен еще до революции, очевидно, каким-нибудь толстосумом, слышавшим, что есть на свете классицизм. Широкие, будто во храм ведущие ступени крыльца; несколько пузатые колонны, точно приплюснутые "греческим" портиком, слишком пышным для небольшого дома… Стоял он во втором ряду зданий; некогда перед фасадом был разбит сквер, потом на его место воткнули неказистое строение, где размещались почта и продмаг. От сквера уцелели два-три старых дерева. Зато неоштукатуренный тыл особняка выходил прямо в лес. То, что Вадим Алексеевич Заборский презрительно называл "сорными зарослями", оплетало голые кирпичные стены диким виноградом, лезло в окна ветвями лип и акаций, осенью подступало к заколоченным дверям прибоем огненных листьев…
До войны жили в особняке какие-то скромные учреждения. Мирное время встретил он ничейным и заброшенным. Городу, крепко пострадавшему во время оккупации, было не до ремонта столетней развалюхи на окраине. Проходили годы; особняк ветшал, однако новые хозяева не находились.
В конце пятидесятых годов пустой дом открыли для себя ребята Шалашовки. При тогдашней скудности развлечений, при полном отсутствии подростковых клубов, игротек, спортзалов - двести квадратных метров под частично провалившейся, но все же крышей были роскошным подарком!
Внутренняя планировка особняка, с виду небольшого, оказалась изрядно сложной. За крыльцом был вестибюль с полом, затейливо выложенным из осколков мрамора. Оттуда вела на второй этаж певучая деревянная лестница, кое-где подгнившая и оттого еще более заманчивая. И внизу, и наверху за пустыми дверными проемами начинались заросшие паутиной лабиринты. Наверное, каждая из контор, живших тут до войны, пыталась перестраивать свои владения. К настоящим стенам были приткнуты дощатые и фанерные перегородки, почти все покоробленные, со щелями и проломами. Путаница чуланов, кладовушек, закутков и коридорчиков обещала великолепные игры. Просторных комнат оказалось немного. Разве что бывший актовый зал на втором этаже с уцелевшей изразцовой печью…
Ребята подрастали в ту нелегкую и своеобразную пору, когда нужда сочеталась с почти безграничной свободой; более того - порождала эту свободу. Нет худа без добра! Шалашовские не могли носить дорогие пальто, импортные сапоги или платья, которыми в наши дни гордятся друг перед другом не столько дети, сколько их не в меру тщеславные родители. Зато - ребят не наказывали за дыру на штанах или рубаху, вымазанную грязью. Можно было сколько угодно лазать по заборам, устраивать плотины на ручьях, воевать с соседними улицами: в худшем случае мать вздыхала, зашивая или отстирывая - "все на тебе горит", чем и подтверждала законные права возраста.
Особняк сделался вотчиной подростков от двенадцати до четырнадцати лет. Младших братишек и сестренок не пускали туда, где они рисковали провалиться сквозь трухлявые доски, порезаться битым стеклом и т. п. Старшие парни и девушки больше интересовались друг другом, чем захламленным домом с его детскими "тайнами". Поэтому здание попало в руких самых неугомонных, предприимчивых, бесшабашных… Здесь играли в прятки; устраивали цирк, причем публики не было вовсе, зато вопил и кувыркался сразу десяток "клоунов"; переворачивали оба этажа и все доступные подвалы, затеяв войну. В ход шли самые разные виды "оружия"; особенно ценились хорошо сделанные арбалеты и катапульты для метания камней… Разлетались последние оконницы, гибли перегородки. Матери не успевали залечивать раны и ссадины. Наиболее строгие отцы воскресили порку. Директор школы шумел в райисполкоме, призывая отремонтировать особняк и вселить в него учреждение… или хотя бы забить наглухо все окна и двери. Возможно, он и добился бы своего - если бы не случилось одно событие…
Ребячье блаженство состояло не только в буйных играх. Дождавшись темноты, "хозяева" дома собирались в маленьком актовом зале, садились на пол, разжигали огонь в угловой печи, облицованной бело-синими старинными изразцами с изображением парусников и пышных кавалеров… и до одури пичкали друг друга жуткими историями. В ход шли и волшебные сказки, и кочевавшие по городу обывательские слухи о колдовстве цыган, гадалках или ведьмах; и собственные щедрые измышления с оживающими мертвецами, зачарованными кладами, нечистой силой… Эти разговоры, доставлявшие их участникам острое, ни с чем не сравнимое наслаждение, продолжались за полночь, а то и до рассвета. Ни искать своих отпрысков, ни карать их за позднее возвращение родители тогда не считали нужным: "куда он (она) денется: добро бы что путное, а это несчастье не пропадет…"
Должно быть, в одну из таких ночей, когда пацаны и девчонки, слушая очередную, тут же родившуюся небылицу о вампирах и черной руке, которая стучится в окно, вздрагивали от каждого шороха, от каждого трепета бликов и теней, от каждого волнения парусов паутины в углах под потолком, - в одну из таких ночей и произошло то самое.
Увы, никого из свидетелей ни на улице академика Грабовского, ни в окрестных кварталах уже не найдешь. Жизнь раскидала по свету. А их друзья детства, папы и мамы нынешних ребят Шалашовки, знают о невероятном событии лишь по пересказам.