Слова помощника продюсера, их смысл, скользили мимо сознания Тони, но что-то вокруг происходило, стучалось, ломилось в усталый мозг, и он начал понемножку замечать окружающий мир. Глаза наконец освоились, и Тони увидел возле станции метро прожекторные установки, спускающегося с небес улыбающегося Пайпера, каких-то людей, которые всегда толкутся на съёмочной площадке и вокруг неё и, наконец, работающую кинокамеру и… оператора. Да, да, да! Того самого "попугая" с сумками, которого они встретили под землёй и посчитали сумасшедшим.
Тони перехватило дыхание. Так кто из них сумасшедший?
Он по-прежнему не мог даже шевельнуться. Застыл, окаменел. Хоть и не оборачивался, знал, был уверен, что эта окаменелость поразила и его спутников.
А старина Пайпер уже начинал злиться.
- Что вы на меня так таращитесь?! - спросил он, останавливаясь напротив статистов и пряча руки в карманы тёплой куртки. - Вы все, точнее - почти все, подписывали контракт со студией. Напоминаю: на любые виды работ. Любые! Игровые ленты сейчас не идут - вы это тоже знаете. Зрителю подавай прямое кино, натуральное… Спору нет - вам пришлось под землёй не сладко. Ну, а во всём остальном, - помощник продюсера пожал плечами, как бы не находя слов. - Во всём остальном вы сами и виноваты. Никто вас не заставлял калечить и убивать друг друга.
Тони взглянул на город. Тот светился тысячами огней в знакомом вечернем тумане.
Значит, Пайпер правду сказал. Никакой войны не было! Была Большая Игра с привлечением большого количества статистов. Некоторые из них остались на съёмочной площадке. Ричард, Чарли, полицейский, старик, все люди Флайта… Прямое, натуральное кино - и больше ничего.
И тут Тони увидел себя, как бы в кадре, глазами оператора.
На переднем плане неимоверно грязный малый, в рваной одежде, с безумным взглядом воспалённых глаз и многодневной щетиной на лице. Настоящее исчадие ада по кличке Беспалый. За ним - толпа таких же оборванцев.
Отработанным движением профессионального убийцы Беспалый вырывает из кармана пистолет, и на куртке старины Пайпера появляются две дыры. Помощник продюсера падает - не по-киношному, медленно и красиво, - а мгновенно, как и полагается убитому.
Всем ясно, что в пистолете больше нет патронов, но "исчадие ада", на лице которого гримаса ненависти, нажимает и нажимает спусковой крючок.
Выстрелы отгрохотали. В зловещей тишине стало отчётливо слышно стрекотание кинокамеры.
"Жаль, что не осталось хотя бы одного патрона", - подумал Тони, поднимая взгляд.
На съёмочной платформе приплясывал от восторга оператор-попугай. Заметив, что Макфейл смотрит на него, он оторвался от камеры, показал большой палец. Этот жест на профессиональном языке значил:
"Всё о'кэй! Отличные будут кадры".
Школа Литтлмена
Набатно, тревожно ударил колокол. Сознание проснулось сразу, но, заворожённое и даже испуганное неведомым раньше металлическим голосом, замерло, затаилось, и он стал вспоминать.
"Где и когда я слышал эту молитву? В детстве или когда оплакивал свои надежды? А может, в церкви или каком-нибудь фильме?"
Отозвался второй колокол, третий.
Они были моложе и добрей первого и без тени лукавства пообещали ему успокоение, намекнули, что всё и вся всё равно суета сует. Голоса их были сладкие и тягучие наподобие патоки.
Литтлмен может, уснул бы снова, но тут пронзительно и ясно закричал, заплакал четвёртый колокол. Голоса его братьев смешались, перепутались. Больно и тяжело, будто сердце во время приступа тахикардии, заколотился первый. Забыли о своих обещаниях колокола-проповедники: стали спорить и ругаться. Четвёртый же внятно и чётко потребовал, чтобы он, Человек, проснулся и начал действовать. Он, точнее они, потому что этот звонкий и откровенный голос в одно мгновение объединил колокольный перезвон в слаженный квартет, знали о нём всё, даже невозможное, то, что произойдёт в будущем, и пожалели душу Литтлмена, которую напрасно позвали к подвигу. Жалея его, они даже как бы заспорили с кем-то, но то ли их убедили, то ли приказали, и медный хор затих, смолк. Остался только четвёртый, самый серебряный и вразумительный. Он пообещал Литтлмену в награду за подвиг скорую и лёгкую смерть и нетерпеливо спросил: "Чего же ты медлишь?! Приступай к своей работе - разжигай костёр. Вот тебе спички…"
Литтлмен застонал, будто и впрямь зажигал, например, конфорку и спичка, догорев, обожгла ему пальцы. Он рывком отбросил влажную простыню, сел, не понимая спросонья, где он и что с ним.
Голова прямо-таки раскалывалась от боли. Во рту было сухо и горько.
"Где же я так вечером нализался? - тупо удивился он и, придерживаясь рукой за стену, заковылял на негнущихся ногах к умывальнику. - Кажется, у Джеффи был вчера день рождения… Но ведь я не пошёл. И вообще среди ночи никогда не просыпаюсь…"
Литтлмен отвернул кран и сунул голову под клокочущую струю.
Это не принесло облегчения.
Он вспомнил: на подоконнике, половина которого служила ему буфетом, стоит начатая бутылка вина.
Пошатываясь, Литтлмен добрёл до распахнутого окна, на ощупь нашёл бутылку и сделал три глотка.
В следующий миг внутри будто что-то взорвалось. Литтлмен вскрикнул, упал грудью на подоконник, и его вывернуло в тёмный двор, на любимую сирень тётушки Клэр. Он рвал до тех пор, пока в желудке не осталось и капли вина (бог мой, неужто оно такое омерзительное?!), а во рту не появился привкус желчи. Обессиленный, Литтлмен едва смог добрести до умывальника - прополоскал рот, выпил немного воды, ощущая своё муторное состояние как продолжение сна.
Затем присел на табурет и взглянул в окно, где ночь рождала рассвет - своего нелюбимого сына. И вдруг так же внезапно, как и первый удар поминального колокола (теперь он, кажется, понял разговор медных братьев), Литтлмена обожгла необъяснимая слепая радость.
Что-то случилось! Что-то с ним произошло, пока он, как все люди, преодолевал во сне пустыню ночи - такую же бессмысленную, как и пустыня дня, страшную своей заданностью: завтра, как всегда, затарахтит будильник, надо будет варить кофе, жарить яичницу и поглядывать на часы, чтобы не опоздать в свой универсальный магазин. В том смысле свой, что они с напарником ещё каким-то чудом успевают принимать, размещать и доставлять товары в торговый зал и что их ещё до сих пор не вышвырнули на улицу.
Литтлмен не знал, в чём заключается перемена в нём, но прошлая жизнь с её одуряюще однообразной службой, постоянным безденежьем и скудностью, точнее, полным отсутствием событий и радостей вдруг показалась ему до отвращения никчёмной и пустой. Долой её! Долой постылый магазин и эту комнатушку, запруженную тараканами. Да и сам городок. Убогий и до одури провинциальный. Зачем он в нём живёт? Есть ли хоть тень смысла в тех двенадцати годах, которые он разменял здесь на ничего не стоящую мелочь дней?!
Ему захотелось действия. Немедленного, конкретного действия.
Литтлмен надел брюки и спортивную куртку, достал из-под кровати жёлтый мягкий чемодан и стал собирать вещи. Их оказалось на удивление мало - два костюма, рубашки, бельё, бритва, несколько книг, которые он подобрал в магазине - забыл кто-то из покупателей. Будильник Литтлмен, улыбнувшись, выбросил в мусорное ведро.
Он не стал будить хозяйку. Положил ключ на расшатанную ступеньку, вышел во двор. Записки он тоже не оставил. Ни к чему. Он никому ничего не должен и никогда сюда не вернётся. Литтлмен не знал, откуда эта уверенность, как и необъяснимая потребность бросить всё и немедленно отправиться в соседний городок.
На улицах было тихо. Слишком рано, никто ещё не вставал. Через пару часов можно будет проголосовать или остановить автобус. А пока… Вот шоссе, соединяющее два заштатных городка, вот ноги. Литтлмен шёл быстро, и вскоре очертания сонных домов исчезли в предутренней дымке. Осталась пустынная дорога, редкие кусты, ещё по ночному хмурые и сутулые, да росная трава на обочине.
К чувству беспричинной радости прибавилось пьянящее ощущение свободы. Наконец-то он может идти куда глаза глядят - не спеша, бездумно, насвистывая знакомую мелодию или молча. Как захочет! Может свернуть к речке или, наоборот, проваляться целый день на солнечном пригорке и там же заночевать. Или зайти в придорожную закусочную и, положив усталые ноги на стол, потягивать свежее пиво. Он может делать всё, что захочет! Жизнь непредсказуема и потому прекрасна.
Литтлмену захотелось разуться. Он тут же снял туфли, связал шнурки, чтобы удобнее было нести, и свернул с шоссе на обочину. Прохладная роса обожгла ноги, и он засмеялся от удовольствия.
Впервые за многие годы он опять почувствовал себя мальчишкой. Когда ноги сами несут и ты их вовсе не чувствуешь, когда всё на свете кажется простым и понятным, всё доступно и не надо мучиться десятками непотребных проблем и мыслей. Беззаботность - верная примета. Она значит, что жизнь твоя ещё пока ничем не омрачена, протекает стихийно и естественно, как ручеёк в траве, а ум не состарился и не превратился в брюзгу и нытика.
Литтлмен снова засмеялся - до чего же здорово быть беззаботным! Он побежал по шелковистой траве, размахивая нетяжелым чемоданом и туфлями. Он свободен как птица! Может даже взлететь как птица! Легко, запросто, под облака…
Он прикрыл глаза от ощущения счастья и полёта души. А когда открыл их, то не сразу, а как бы сквозь дымку пробуждения ото сна, убедился: душа тут вовсе ни при чём. Он летит в самом деле! Невысоко и небыстро, едва не задевая верхушки кустов.