Ночь.
Галт легко нашел ту самую поляну. Только что появившаяся луна светила ярко. Галт быстро обошел пень вокруг, держа над ним фиал с цветком папоротника. По оттенку свечения видно было, что на клад даже не наложено охранное заклятие. На такую удачу Галт и не рассчитывал. Он разгреб снег у основания пня и извлек из норы меж корней что-то завернутое в узел.
Распустил завязку. Развернул плащ.
Глазам его открылось богатое одеяние - рубаха из камки с ожерельем, шитым жемчугами и каменьями, шелковые порты, расшитый бисером пояс с туго набитой калитой, свита из голотного бархата, украшенная серебряными гривнами, короткий плащ-корзно с золотой застежкой-фибулой.
Всего этого с лихвой должно было хватить, чтобы расплатиться с
Павилой, выкупить назад оберег и дожить до лета. Галт снова завязал плащ в узел, перед тем выкинув из него самую дешевую часть одеяний - длинное полотенце для обвязывания вокруг бедер. Это Кладнику. Его доля.
С поляны Галт уходил ошалев от радости. Удача кружила голову, и он даже не задумался, каким образом попало на лесную поляну такое богатое одеяние. И конечно же, Галт не видел, что за всеми его розысками внимательно наблюдал укрывшийся в чаще монах.
Когда поляна опустела, монах бросил взгляд на яркую луну, поплотнее закутался в свиту и приготовился к ожиданию.
Однако ждать пришлось недолго. Вскоре на поляну бесшумно вымахнул огромный волк с человечьими глазами и белой полоской вокруг шеи - верные признаки волколака. Князь подбежал к пню и застыл. Потом поднял морду к небесам и испустил протяжный вой, более смахивающий на человеческий стон. Брат Евстохий перекрестился и решительно выступил вперед.
- Нехорошо, княже, - твердо вымолвил он, остановившись у пня и держа правую руку на нагрудном складном кресте-энкалпионе. Душу свою губишь, волхованиям поганским предаваясь в святую ночь.
Волколак зарычал, низко опустив морду, глаза его зажглись угольями, шерсть на загривке встала дыбом.
- А ежели до наступления сей святой полночи не сможешь человечий облик принять, то и останешься зверем вековать.
Волколак оскалил клыки и яростно хлестнул себя хвостом по боку.
- И что тогда с Полоцком стольным будет, что станется с людишками, коих ты защитить не сможешь от усобиц.
Рычание волколака перешло в хрип, чувствовалось, что огромных усилий стоит ему удержаться и не вцепиться брату Евстохию в глотку.
- Однако же, - гнул свое монах, - терпелив Господь наш и нет меры всепрощению Его. И ты, князь, милости Его сподобиться можешь, невзирая даже на бесовские свои игрища, ежели, конечно, не поскупишься на дары щедрые и обильные; коли поможешь выполнить обет о возведении храма, коий дал я много лет тому в честь чудесного спасения. Ты, князь, только голову наклони или очи прикрой, ежели согласен, а уж ножик-то у меня найдется, чтобы в пенек воткнуть…
Волколак, каждая мышца которого была так напряжена, что, казалось, вот-вот лопнет, взревел, глядя на монаха безумными глазами, и обмяк. Волколак закрыл глаза и опустил морду вниз до самого снега.
Монах, не мешкая, извлек из своей простой сумы нож с деревянной рукоятью, воткнул в пень и отошел в сторонку.
Волколак прыгнул без разбега, кувыркнулся над ножом и в воздухе превратился в человека, чьи босые ступни впечатались в сугроб у пня.
- Это не мой нож! - таковы были первые слова Всеслава. Голос его звучал хрипло. Он запустил руку в полость под пнем, но извлек оттуда лишь простое полотенце. Князь выпрямился, держа его обеими руками и разглядывая, будто глазам своим не мог поверить.
- Где мое одеяние?! - взревел он. - Говори, чернец, а не то, знаешь - У меня терпения не столько, сколько у твоего Бога.
- Не ведаю, княже, - спокойно ответил монах. - У меня нет ни одежд твоих, ни ножа. Да как он выглядел, нож тот?
- Варяжской работы клинок, а на рукояти серебряная голова рыси с изумрудами вместо глаз…
На лице брата Евстохия отразилось движение мысли.
- Припоминаю… - молвил он раздумчиво. - Видел я такой нож у одного доброго человека. Может, и добро твое у него же. Коли поспеешь, князь, так найдешь этого человека в корчме Павилы…
Князь к этому времени препоясал чресла полотенцем и стоял, обхватив плечи руками и переминаясь босыми ступнями по снегу. Мороз давал себя знать.
- У Павилы, говоришь?! - выкрикнул Всеслав. - Ладно же…
Он бросился прочь с поляны.
- Князь! - крикнул ему вслед монах. - А как насчет пожертвования?
- Завтра, - отозвался Чародей, оборачиваясь на бегу, - после службы приходи в детинец, потолкуем…
И изо всей силы рванул прочь, спеша поскорее добраться до корчмы Павилы.
* * *
Брат Евстохий возвращался в родную обитель, и на душе его было светло и покойно. Он предвкушал предстоящую службу и праздничную трапезу с братией и отцом настоятелем, который по такому случаю расщедрится и позволит братии пригубить толику хмельного меда. И с выполнением обета, кажется, все ладно сложилось. Однако более всего монаха грела мысль о том, что сделает князь, никогда не отличавшийся кротостью нрава, с человеком, который в рождественский мороз заставил его бежать несколько верст по глубокому снегу босым и почти голым. Брат Евстохий, а в миру сирота Тапейка, поспешал в обитель, и глаза его светились радостью - и левый, голубой, и правый, зеленый.□
ВЕРНИСАЖ
ЛАНДШАФТЫ СНОВИДЕНИЙ
Заголовок статьи навеяло название первого и пока единственного альбома английского художника, о котором пойдет речь.
Альбом в оригинале назывался "Dreamlands" (1990), что можно перевести и как "Страна снов", и как "Земля снов". А художника зовут Марк Харрисон.
Он не входит в плеяду знаменитостей, лауреатов, модных и самых высокооплачиваемых художников - короче, знаковых фигур фантастической тусовки. Даже в двух самых фундаментальных на сегодняшний день "жанровых" энциклопедиях - научной фантастики и фэнтези - о нем не сказано ни слова.
На мой взгляд, это несправедливо. Харрисону скоро исполнится пятьдесят, за его плечами сотни работ, среди которых попадаются просто блестящие, и притом он по сей день остается "малоизвестным художником эпохи Уэлана". Ну, приблизительно так же, как какие-нибудь "мирискусники" - Сомов, Бакст, Добужинский - оставались малоизвестными "в эпоху Репина и Васнецова"…
Родился он в 1951 году. Для родного города Лестера у Харрисона не нашлось ни одного доброго слова: "Для меня это место на карте обозначено лаконичным Нигде". Оно и понятно: как мог унылый индустриальный центр Средней Англии дать толчок вдохновению впечатлительного подростка, вся сознательная жизнь которого была посвящена поискам иных миров, чего-то яркого, неземного, экзотического.
Сразу же по окончании средней школы Харрисон уехал (попросту говоря, сбежал) в соседний, гораздо более колоритный, Ноттингем, где поступил в художественный колледж. Ноттингем, между прочим, соседствует с Шервудским лесом, известным даже тем, кто никогда не ступал на землю Соединенного Королевства. Кстати, кроме прекрасно сохранившегося замка, город знаменит еще старейшим английским пабом - "Дорога в Иерусалим", открытым, страшно сказать, в 1189 году и по сей день исправно принимающим посетителей. Вот тут было все, что нужно для художественной души!
После Ноттингема Харрисон завершил образование в колледже, расположенном в пригороде Лондона, название которого также знаменито во всем мире, - Уимблдоне. И в 1973 году с дипломом в кармане и самыми честолюбивыми проектами в голове начал хлопотную жизнь свободного художника (хотя первый заказ от издателей получил еще в колледже).
Однако после нескольких первых удачных работ, проданных на заказ (среди них, кстати, фантастики не было вовсе), у Харрисона наступил творческий простой, длившийся несколько лет. Заказов не было, а значит, не было и денег, и совершенно "романная" мелодраматическая ситуация - голодающий художник отказывает себе во всем, на последние медяки покупая холст и краски - для Харрисона тогда была, увы, грубой реальностью.
Он решает поступить на службу: "Мне надоело голодными глазами провожать друзей, отправляющихся за город на уик-энд, а самому в голове просчитывать, могу я себе позволить купить банку джема или нет. Так я стал клерком. И поначалу мне понравилось: после нескольких лет тотального безденежья было здорово получать обыкновенную зарплату! Но будущего у этого ремесла не было, все оказалось таким же зыбким и нестабильным, и мне пришлось задуматься над тем, что я делаю и что собираюсь делать впредь".
Харрисон снова вернулся к живописи, но теперь старался не ограничиваться единичными заказами, а сразу получать контракты на солидный срок - и желательно от американских издателей. Конечно, это неизбежно внесло в его работу элемент пресловутого коммерческого "конвейера", но, как показало время, ему одному из немногих жанровых иллюстраторов удалось свести этот элемент к минимуму.
Наверное, это произошло потому, что Харрисон очень уважительно, даже с пиететом относится к своему подсознанию. Заказчики определяют сюжеты картин, но здесь пределы их власти заканчиваются. Художник предпочитает вслушиваться, всматриваться в себя.