Альфред Бестер
Дьявольский интерфейс
1
Я чесал по материковому шельфу неподалеку от Боуговой отмели с полицейскими на хвосте - прыгая на своих перископических Хреновинах, они неотступно шли по моему следу. Бесконечные плоские соляные пустоши, напоминающие степи центральной России (эти степи тут знают преимущественно по половецким пляскам Бородина): одинокие холмы свежевынутой земли - там, где старатели совершенно нового типа терзают почву в поисках редких металлов; высокие столбы ядовитых испарений у восточного края горизонта, где насосные станции присосались к Атлантическому океану и качают, качают из него воду, чтобы извлекать дейтерий для производства энергии. Ископаемого топлива нынче почти не осталось; уровень моря уже понизился на шестьдесят сантиметров (вот почему я мог драпать по заголившейся материковой отмели); прогресс, называется.
Я спешил к берлоге Герба Уэллса. Этот малый довел до совершенства технику переработки золота (которое никому даром не нужно в эпоху полной и окончательной победы пластика) и запуливает слитки золота в прошлое с помощью безумной машины времени, за что члены нашей Команды окрестили его Г.Дж.Уэллсом. Герб повадился дарить золотые слитки ребятам вроде Ван Гога или Моцарта, чтоб они жили-поживали и горя не знали и настругали побольше шедевров для потомков. Но пока что он не сумел раскачать этих ребят на новые нетленки - ни тебе "Сына Дон Жуана", ни хотя бы "Дон Жуана против Дракулы".
Сверяясь со стрелками на табличках с надписью "Вход для воров и бродяг", вывешенных Гербом для членов нашей Команды, я юркнул в дыру у основания холма и зашлепал по извилистому туннелю, пробитому в пластах каменной соли, вдыхая воздух, насыщенный NaCl, MgCl2, MgSO4, кальцием, калием, бромидами и, надо думать, золотой пылью от того желтого металла, с которым работает Герб. С него станет - будет ворчать, что я своими легкими ворую золото. Наконец я уперся в люк, который вел в бункер Герба. Разумеется, заперто. Я заколотил в дверь как сумасшедший - скакалы грохотали своими перископическими хреновинами где-то у входа в туннель, и поэтому мне хана, если Герб сразу не отзовется… но нет, услышал.
- Квиен дат? Квиен дат? - крикнул он на черном испангле .
- Это Гинь! - проорал я на двадцатке - на том английском языке, на котором трепались в XX веке. Члены Команды частенько общаются между собой на двадцатке, чтоб посторонние не врубались. - Герб, я в заднице. Пусти меня!
Люк распахнулся, и я ввалился внутрь.
- Запирай наглухо, - прохрипел я. - Похоже, легавые наступают мне на пятки.
Герб с грохотом закрыл люк и наложил засовы.
- Гинь, что ты, черт побери, натворил?
- Как обычно. Пришил одного парня.
- И полицейские подняли шум из-за какого-то убийства? Не смеши меня!
- Я порешил коменданта Коридора.
- Ого! Тебе не следует убивать важных шишек. Люди неправильно поймут.
- Знаю. Но только из важных шишек и стоит вышибать душу.
- И сколько же раз ты терпел неудачу?
- Потерял счет.
- Твои успехи равны нулю, - задумчиво произнес Герб. - Не пора ли нам сесть и спокойно обсудить все это? Вопрос первый можно сформулировать так: в чем тут загвоздка - в ложности или в сложности задачи? Я полагаю…
Тут люк завибрировал от могучих ударов.
- Ну вот, явились положительные мальчики, - сказал я убитым тоном. - Герб, ты не мог бы послать меня куда подальше - с помощью твоей машины времени?
- Мне бы стоило послать тебя куда подальше без помощи машины времени,
- угрюмо заметил Герб. - Ты же всегда наотрез отказывался прошвырнуться во времени. Мне это было как серпом по одному месту.
- Надо слинять отсюда на несколько часов. Они не станут тебе докучать, если не найдут меня здесь. Герб, прости меня, дурака, за прежнее похабное отношение к твоей чудесной машине, но я просто до смерти боялся ее. Да и все ребята из Команды побаиваются этой штуковины.
- Я тоже. Пошли.
Я последовал за ним в Комнату Ужасов и сел на сиденье чокнутой машины, которая формой напоминала громадного жука-богомола. Герб сунул мне в руки слиток золота.
- Я как раз собирался отвезти это Томасу Чаттертону . Доставишь вместо меня.
- Чаттертон? Тот писатель-шутник?
- Он самый. Покончил жизнь самоубийством - к безутешной скорби современников. Мышьяк. Жил без куска хлеба, без проблеска надежды. Ты направишься в Лондон тех времен, в чердачную комнат Чаттертона на Брук-стрит. Все понял?
- "Ни дождь, ни снег, ни мрак…"
- Устанавливаю срок возвращения - через три часа. Думаю, тебе должно хватить трех часов. Я перенесу тебя в общеизвестное место Лондона, чтобы ты сразу сориентировался. Не уходи далеко от машины, а не то я не сумею вернуть тебя.
Стук в дверь усилился и стал еще настойчивее. Герб повозился с движками и переключателями, после чего затрещал электрический разряд (бьюсь об заклад, Герб ни шиша не платит за электроэнергию), и я обнаружил, что сижу посреди лужи, хлещет дождь, а тип на гнедой лошади, похожий на конный портрет Джорджа Вашингтона, чуть не растоптал меня копытами и осыпает вашего покорного слугу проклятиями за то, что я мешаю проезду порядочных людей.
Я вскочил и попятился прочь от дороги. Тут меня кто-то легонько двинул по затылку. Я отпрыгнул и обернулся - я стоял подле виселицы, и по затылку мне наподдали ноги повешенного. Герб зашвырнул меня действительно не куда-нибудь, а в Тайберн, прославленное место казней. Я уже много лет не бывал в Лондоне (необратимо пострадавшем от радиоактивных осадков) и, конечно же, никогда не бывал в Лондоне 1770 года. Однако я знал, что Тайберн со временем превратится в Марбл-Арч; в восемнадцатом веке это была самая окраина Лондона. Бейсуотер-Роуд еще не существует, равно как и Гайд-Парк; только поля, рощи, луга вокруг извилистой речушки под названием Тайберн. Весь город находился слева от меня.
Я рванул вперед по узкой дороге, что со временем превратится в Парк-Лейн, а немного погодя свернул в первую улочку далеко отстоящих друг от друга домов. Мало-помалу пространство между домами сокращалось, количество прохожих увеличивалось, и я притопал на просторный выгон - будущую площадь Гросвенор - и попал на разгар субботней вечерней ярмарки. Мать честная, народищу! Товар продают где с ручных тележек, где с прилавков, залитых колеблющимся светом факелов, плошек и сальных свечей. Уличные разносчики горланят:
- Медовые груши! Восемь на пенни!
- Каштаны с пылу с жару! Пенни два десятка!
- А вот пироги! Кому с мясом, кому с рыбой! Налетай, не робей!
- Орешки - сами лузгаются, сами в роток просятся! Шестнадцать за пенни!
Я бы с удовольствием куснул чего-нибудь, но у меня не было ни гроша той эпохи - только почти килограммовый слиток золота.
Я припомнил, что Брук-стрит берет начало в северной части площади Гросвенор, и, оказавшись на нужной улице, стал расспрашивать прохожих насчет местожительства писателя по фамилии Чаттертон. Ни один сукин сын и слыхом не слыхал о таком. Но тут я наткнулся на бродячего книготорговца, на лотке которого красовались брошюры с кричащими названиями вроде "Собственноручное жизнеописание палача", "Кровавые тайны Сохо", "Приключения слуги-пройдохи". Парень заявил, что знает поэта и тот пишет для него длиннющие поэмы, получая по шиллингу за штуку. Он указал мне на чердак жуткой развалюхи.
Я поднялся по шаткой деревянной лестнице без половины ступенек - одному Богу известно, как я не ухнул вниз, - и влетел в чердачную комнату, весело напевая: "Злато! Злато! Злато! Желтый блеск, весомый хлад!" (Томас Худ, 1799-1845). На грязной постели младой поэт бился в предсмертных судорогах с пеной на губах - типичная развязка при отравлении мышьяком. "Ага! - мелькнуло у меня в башке. - Он окочуривается. И отлично понимает, что его дело труба. Так что, если я его вытащу из могилы, мы, может статься, получим нового Молекулярного для нашей Команды".
И я энергично взялся за дело.
Сперва надо прочистить желудок. Я расстегнул ширинку, набурлил в стакан и силой влил мочу ему в глотку, чтоб его стошнило. Никакого результата. Похоже, яд уже впитался. Я слетел вниз по убийственной лестнице и замолотил кулаками в дверь домохозяев. Мне открыла бабушка Бетой Росс. Пока она костерила меня, я шмыгнул мимо нее в комнату, увидел кувшин с молоком, схватил его, потом кусок угля из нерастопленного камина и помчался наверх - мимо огорошенной и противно визжащей старухи. Ни молоко, ни уголь бедолаге не помогли. Он таки помер - к безутешной скорби современников, а я остался как дурак со слитком теперь не нужного золота, от которого пузырился задний карман моих штанов.