Найти бы ему таких, тогда ему и море по колено, черт побери!
Полчаса спустя Гольцман и Швалб, выйдя из ресторана с толстыми благоухающими сигарами во рту, почему-то долго и крепко пожимали друг другу руки и как-то по-особенному обменивались дружескими улыбками, как люди, понявшие один другого с первого слова и заключившие тесный товарищеский союз с самыми серьезными намерениями.
Прослышав, что «язва» (Гольцман) что-то слишком уж снюхался с «барабаном» (Швалбом), кое-кто из актеров сейчас же шепнул об этом на ухо директору Гецл бен-Гецлу: «Так, мол, и так. Наш Ицикл слишком уж запанибрата с этим свистуном из Бухареста…»
Директор Гецл бен-Гецл выслушал все эти «россказни» с притворным недоумением. Он даже искусно переменился в лице, сделал вид, будто крайне возмущен поведением «бродяги», и велел позвать к себе папиросника Швалба.
Когда Швалб вошел, директор закрыл двери и окна, огляделся вокруг, и между ним и папиросником состоялся длинный, весьма интимный, а – главное – совершенно секретный разговор. Говорили они тихо, едва слышно. Мало ли что… А вдруг кто-нибудь приложил ушко к дверной щелочке с той стороны и подслушивает. Кругом ведь лживые, фальшивые люди, интриганы, бездельники…
Когда после этого конфиденциального разговора Швалб вышел из директорского кабинета, его красное лицо «пламенело, как пожар, и потело, как после бани».
«Видать, получил хорошую нахлобучку», – подумали про себя коллеги. И… глубоко ошиблись.
Глава 61.
Гольцман делает ход за ходом
Новая забота свалилась на головы артистов львовского театра. Они ломали себе голову над новой загадкой: с чего это вдруг бухарестский директор так подружился с Брайнделе-козак? По своему обыкновению, они стали вышучивать и высмеивать эту парочку, перекидываясь остротами и крылатыми словечками:
– Сдружились, точно друг к другу прилипли.
– Хочешь сказать, – оба влипли?
– Да, снюхались, как черт с ведьмой.
– Значит, скоро будут справлять свой шабаш.
– Теперь обоим шабаш!
– С чем их и поздравляем! В добрый час!
– Дай боже, чтобы это был их последний час!
Кому бы могло прийти в голову, что Гольцман через посредство Брайнделе-козак «подъезжает» к примадонне Генриетте Швалб? Надо было обладать острым носом Гольцмана, его тонким обонянием, чтобы так быстро пронюхать, что Брайнделе-козак может быть тут самым лучшим помощником. И он принялся за дело искусно, расчетливо, с энергией и азартом.
Началось, конечно, с простого разговора, совместной прогулки, с визита к ней на дом на правах старого знакомого. Чем дальше, тем отношения их становились все более дружественными. Он от души рад, что ему довелось с ней встретиться. Жаль только, что Щупака здесь нет.
– А что было бы? – спросила она, глядя на него в упор своими маленькими японскими глазками и силясь угадать, что он имеет в виду,
– Он лопнул бы с досады.
– Аминь, дай боже! Из ваших бы уст да богу в уши!..
Она чуть-чуть было не сказала: «из твоих уст», но вовремя спохватилась. Ей начинало претить обращение с ним на «вы». Господи, как может измениться человек! Будь Щупак теперь здесь и погляди он на своего «Гоцмаха», он и вправду лопнул бы с досады.
И Брайнделе-козак глядит не наглядится на Гольцмана. Прислушивается к его словам и не может вдоволь наслушаться. Совсем не тот человек. Право, и речи не те. Он говорит уже о «делах», «об обеспеченной будущности», о «капитальце». Гоцмах – и «капиталец», ха-ха… Он хвастается, что у него, слава богу, водятся деньжата. Не бог весть какой капиталист, но со Щупаком он уже может потягаться. У того брильянты, а у него наличные. Наличные дороже всяких брильянтов, черт бы побрал деньги!
– Отвяжитесь от Щупака, – прерывает его Брайнделе-козак. – У него теперь огорчения, а не брильянты.