Глава третья. Репортер "Трибуны"
Набережная ди Киайя в Неаполе.
Прошло два часа, прошло три; помпеец все еще не просыпался. Нисколько раз Скарамуцциа тревожно подходил к нему, наклонялся над ним: дышит ли он еще? Едва слышное, но ровное дыхание спящего всякий раз успокаивало нашего ученого.
Тут из-за дверей, из третьей комнаты донеслись к нему звуки двух спорящих голосов. Затем раздался легкий троекратный стук в дверь: так стучался один Антонио.
- Entrate! (Войдите!)
Стучавший, действительно, был Антонио. В одной руке у него была вазочка, наполненная визитными карточками, в другой - небольшая пачка таких же карточек.
- Это что такое? - с неудовольствием спросил его профессор.
- Карточки от разных господ, что хотели видеть вашу милость, узнать подробности про воскресшего.
- А ты уже проболтался, что мы его воскресили?
- Ой, нет, синьор! Я от всего отпирался. Да вот эти пятеро, - продолжал Антонио, указывая на бывшую у него в руке отдельную пачку карточек, - просто штурмом ломились в дверь. Еле-еле сдержал их.
- Да кто они такие?
- Газетные писаки. Извольте сами прочесть.
Профессор принял карточки и, хмурясь, прочел сквозь зубы:
- "Бартолино", репортер "Неаполитанского Курьера"; "Меццолино", репортер "Утра"; "Труфальдино", репортер "Родины"; "Педролино", репортер "Жала"; "Баланцони", доктор изящных искусств и корреспондент-репортер римской "Трибуны".
- Ну, да, так и есть! - проворчал он.
- Да, - подхватил Антонио, - четырех-то из них я кое-как еще ублажил; вечерком обещались понаведаться. С пятым же не сладил: ворвался он силой в гостиную и говорить: "доложите, мол, что не уйду, покуда самого не увижу".
Скарамуцциа в сердцах даже топнул ногой.
- Cospetto del diavolo! (Это чёрт знает, что такое!) Нечего делать. Ты, Антонио, побудь уж покамест тут: неравно пациент наш проснется.
Он сам прошел в гостиную. Непрошенный гость развалился в мягком кресле, точно был лучшим другом дома. Это был мужчина средних лет, довольно неказистый на вид и неряшливо одетый, но в правом глазу у него был ущемлён монокль, вокруг измятого воротничка был намотан ярко-пунцовый шарф, приколотый золотой булавкой величиною с маленький грецкий орех и изображавшей мертвую голову; а на толстой золотой цепочке болтался карандаш в форме золотого пистолетика. Впрочем, за качество металла мертвой головы, цепочки и пистолета мы не ручаемся.
При входе профессора, гость на половину приподнялся, небрежно-элегантным жестом пригласит хозяина сесть рядом на диван и сам опустился опят в кресло.
- Лично, signore direttore, я не имел еще чести быть представленным вам, - начал он, - но позволю себе надеяться, что имя здешнего репортера римской "Трибуны" dottore Balanzoni, вам не совсем безызвестно?
- Слышал, - холодно отвечал профессор. - Чему я обязан честью видеть вас, signore dottore?
- Во-первых, я счел долгом от имени всей нашей отечественной печати принести вам искреннее поздравление с вашей удивительной находкой!
Скарамуцциа принял недоумевающий вид.
- Я вас не понимаю, сеньор. О какой такой находке говорите вы?
Гость с приятельской фамильярностью хлопнул его по колену. Bello, bellisimo! (Премило!) Кого вы вздумали морочит? Коли вес Неаполь толкует теперь только о вашем помпейце, так как же мне-то, первому репортеру, не знать о нем? Но что пока известно еще очень немногим - это то, что вы его оживили.
- С чего вы взяли? Неужели Антонио…
- Нет, Антонио ваш, я должен отдать ему честь, нем, как рыба, - с тонкой усмешкой отвечал репортер. - Но отчего же вы сами сейчас так испугались? Что значили ваши слова: "Неужели Антонио?.." Если бы оживление не удалось, то восклицание это не имело бы смысла… Погодите же, куда вы! - вскричал он, удерживая за полу профессора, который вскочил с места. - Ведь помпеец ваш спит; стало быть, вам некуда торопиться.
- Почем вы знаете: спит он или нет?
- Наверное, спит: иначе вы не оставили бы его одного. Только напрасно вы его с первого же раза так основательно напоили.
- Напоил?
- Ну, да, потому что без крепкого вина его, очевидно, сразу бы опять не укачало.
- Ну, Lacrymae Christi вовсе не так уже крепко…
- Однако, в таком количестве!
- В каком количестве? Одна рюмка и ребенку не повредит; а он взрослый мужчина…
- Да ведь с непривычки и почти натощак…
- Как врач, я руководился строгими правилами гигиены, и более полудюжины устриц, поверьте мне, я не смел ему дать.
- Не знаю, как и благодарить вас, signore direttore! - сказал Баланцони, с притворною сердечностью потрясая обе руки ученого. - Благодаря вашей любезной сообщительности, мой завтрашний фельетон, можно сказать, готов: воскрешение из мертвых - раз; рюмка Lacrymae Christi - два; полдюжины устриц - три; сон- четыре… А уж мое дело, фельетониста, разукрасить эти данные подходящими арабесками.
- Maledetto! (Проклятье!) - пробормотал про себя Скарамуцциа.
- Но скажите, signore direttore, - продолжал репортер: - к чему вы делаете из вашего помпейца какой-то секрет?
- Я возвратил его к жизни; значит…
- Значит, можете и распоряжаться им, как вашею собственностью? В наш просвещенный век, слава Богу, свобода личности вполне ограждена, и сам помпеец ваш первый запротестует против вашего самоуправства с ним!
- Личная свобода человека вообще, конечно, священна, - отвечал профессор, морщась и нетерпеливо потопывая по ковру ногой; - по, не касаясь теперь вопроса о том, может ли такой выходец с того света почитаться равноправным с нами, современными людьми, - не следует забывать, что он страшно отощал, и что на первое время для правильного откармливания его нужен безусловный покой.
- На первое время - пожалуй, согласен. А потом еще что же?
- Потом… От огромной массы новых впечатлений может пострадать у него цельность и ясность этих впечатлений. А для науки, как знаете, систематичность наблюдений особенно необходима, потому что он для нашего века новорожденный; душа его, как у младенца, по меткому выражению Аристотеля, - tabula rasa, незапятнанная доска, на которой всякий может писать, что ему угодно; а дайка эту доску в иные руки, - скоро на, ней ни одного чистого местечка не останется.
- Сравнение это принадлежит Аристотелю, говорите вы? - переспросил Баланцони, хватаясь за висевший у него на часовой цепочке пистолетик-карандаш.
- Аристотелю; сколько помнится, он говорит об этом во 2-й книге своего рассуждения о душе. Впрочем, и Цицерон сравнивает человеческую душу, непросветленную наукою и опытом, с плодородным полем, еще невозделанным и необсемененным.
- Не припомните ли также, где говорит он это?
- Говорит он это в своей речи… Да что вы там делаете, синьор? - прервал вдруг сам себя Скарамуцциа, видя, как гость его отодвинул обшлаг левого рукава и на своей манжетке принялся быстро отмечать что-то карандашом.
- Это у меня, изволите видеть, - пистолет, не огнестрельный, но не менее меткий, это - упрощенная записная книжка. Итак, к четырем первым пунктам я могу прибавить еще три: безусловный покой для правильного откармливания, Аристотелева tabula rasa из 2-й книги его рассуждения о душе, и, наконец, невозделанное поле Цицерона… Виноват, вы не досказали, в какой речи его упоминается об этом поле?
- Милостивый государь! - вспылил Скарамуцциа. - Вы записываете все мои слова?
- Ни все! - успокоил его репортер с приятнейшей улыбкой. - Только те, которые могут пригодиться для моего фельетона… Нет, нет, не перебивайте! Выслушайте сначала, а там решайте сами. Что мы, репортеры, народ довольно настойчивый, вы, я думаю, успели уже убедиться?
- Даже более, чем настойчивый…
- Назойливый, невыносимый, хотите вы сказать? Ну, вот, так я берусь избавить вас до поры до времени не только от моей собственной персоны, но и ото всех моих собратьев по перу, чтобы не мешать вам в ваших научных наблюдениях над помпейцем. Согласитесь, что это чрезвычайно мило?
- Согласен.
- Пока я буду довольствоваться теми немногими сведениями, которые вы соблаговолите передать мне для удовлетворения всеобщей любознательности. Но все это, конечно, под одним условием…
- Чего же вам нужно?
- Очень немногого. Как только ваши эксперименты с помпейцем будут окончены, и он должен быть выпущен на свет Божий, вы тотчас предваряете меня о том и затем уже не препятствуете мне (только мне одному, слышите, а не моим коллегам!) общаться с. ним, вывозить его, куда мне вздумается, и т. д., и т. д.
- Гм… - промычал Скарамуцциа. - Я вижу, signore dottore, что от вас не отвязаться. Но все-таки для меня непонятно, как вы принудите ваших коллег…
- Сейчас поймете, почтеннейший, сию минуту. Дайте мне только сперва ваше слово, - слово уважаемого всей Европой ученого, - что вы без всяких оговорок принимаете мою сделку.
- Ну, хорошо, хорошо! - со вздохом покорился тот неизбежному. - Итак?..
- Итак, извольте видеть: здесь, в Неаполе, все уже знают про вашего помпейца, и пока вы здесь, вам не будет отбоя от любопытных. Увезите же его отсюда на несколько дней в какую-нибудь глушь, увезите тихомолком в ночную пору, чтобы никто здесь и не подозревал, куда вы делись.
Скарамуцциа хлопнул себя рукой по лбу.
- Какая ведь простая идея, а не пришла мне самому в голову!