Артем вздохнул и задумался над судьбой и жизнью. Еще мальчиком он хотел быть государственным человеком и улучшить жизнь остальных. Теперь, с высоты своего одра он испытывал удовлетворение от всего, что случилось с ним. Философия Коваленко вошла в школьные учебники; великие предшественники будили его напряженную мысль, а он развивал их мечты. Он помнил свое школьное утро, скрип пола под учительницей, нестерпимую скуку уроков и перемен. Каждый день своей замечательной жизни он провел так, как нужно. Когда началась забастовка работников книжной промышленности, он воодушевленно отдался увлекательной борьбе за права книжников.
Он встретил Олю, в машине был шофер, они вдвоем, коньяк и снег на стеклах. Они неслись вперед, неизвестно куда, и их плечи были рядом.
- Я имею свой мир, - сказал Артем Коваленко.
Он вспомнил девичий вкус политического спора в дреме снежных недель у камина любви; кофейную мудрость лиловых секунд абсолютной мглы, пронзающей жар сплетенного винного поцелуя на четвероногом, словно кожаное кресло, коне; молочные прелести доярок, склоненных над окружающей реальностью, словно сырные фигурки; и лица, и фигуры, и миры. Коваленко знал смысл.
Он всегда ждал свою возвышенную смерть и прошел с ней свой путь под ручку, наслаждаясь каждым гибельным мгновением. Все дышало очарованием, китайские соловьи пели в беседках, заливаясь утренними трелями восхода; рощи скрывали прохладу и полумрак, приглашая к отдохновению; и свежий морской воздух нежно обдувал лицо и пальмы.
Когда-то Коваленко стоял на автобусной остановке и наблюдал свои ноги в ботинках черного цвета. Ему нравилась такая жизнь, и он чуть было не повесился тогда от восторга. Теперь же он лежал, улыбаясь на смертном одре, и думал о том, что все-таки достиг цели.
Ему становилось все хуже и хуже; только некоторое абстрагирование от своих агонизирующих телес заставляло Коваленко сохранить присутствие духа, хотя дух был уже готов к иным действиям. Тошнило, глаза начали терять свою интенцию лицезреть вот этот мир. Было плохо - словно запихивали в тесный черный мешок, совсем как в известном архетипе.
Но нет, все было не так. Была гармония перехода во что-то иное. Весь приятный Высший Свет раскрыл объятия для Коваленко;
Артем стал легким, как рыба в реке или же космонавт на астероиде. Он словно становился жидкостью, с тем чтобы после газообразной стадии стать бесплотным эфиром, свободным от низшего мира. Картины собственной жизни закончили свое неторопливое течение, и теперь наступила пора прекратить эту светлую, наполненную смыслом, жизнь. Артем начал свой плавный переход от себя к не-Артему, легкий лиловый свет показался где-то внизу; Артем посмотрел туда вниз, раскрыл широко глаза, вытянулся и умер.
§
Они сидели над миром, участвуя в общем процессе жизни и гибели и присоединяя к своей сущности все души, личности и чувства "Я". Один из них принял облик духовного облака, почти нереального, как мировой эфир, и с удовольствием отмечал пульсацию всего себя от постоянного пребывания новых единиц бытия в свое собственное Бытие, которое было всем; другой же пытался почти не существовать здесь, выбирая из потока умирающих душевных субстанций, стремящихся ввысь, только самые ценные и стойкие экземпляры - в основном тех, кто не желал никаких воссоединений и спасений и вообще не знал в точности своих желаний и целей, но хотел быть только собой, или же другим собой, неважно где и зачем.
- Эй, придумай мне мир, ибо Я есть Все.
"Что ж, - подумал один из них, лицезрея бесконечный поток благодарных исчезающих существ, подстраивающихся под образ и подобие, - Я могу Все, как и не-Я, поэтому можно сыграть очередную игру, которая явит свою истинную причину. Пусть будет это".
Другой сверкал смыслами и причинами, создавая новые тайны, как миры, и придумывал себе имена, похожие друг на друга.
Они теперь были вместе, занимаясь милостью по высшему уничтожению. Они думали о высшем, и высшее было прямо в них, исчезая и рождаясь при каждом вдохе их тел; смыслы роились в глубине их сознаний, приобретая имена и слова и создавая реальность, не нуждающуюся в смыслах; вечный покой царил внутри, словно ничто, и не надо было рассказывать о тайнах, которых нет, и не надо было уничтожать все явленное; можно было лишь быть и придумывать.
И наконец что-то случилось, чтобы рассеять всеобщее единообразие, бывшее абсолютной возможностью, и один из них воплотился в какое-то существо, а другой, забыв все это, воскликнул:
- Что это?! Этого не может быть! Он не наш! Он ушел, непонятно куда! Он ускользнул от нас, как рыба, сорвавшаяся с крючка; и он нам больше не принадлежит!
Один пододвинул кресло, надевая цилиндр, и участливо посмотрел в бездну времени и пространства.
- Да… - сказал он учтиво. - Что-то я не помню такого.
- Такого не бывает! - кричал другой, мастеря арбалет. - Они всегда были наши, ибо они - это мы, и мы - это они, и все вместе! Что это?! Я сейчас убью тебя!
- Это старая мистерия, которая уже надоела. Не переживай; ты же хотел новых изменений. Нам нужно созвать консилиум.
- Консилиум?! - переспросил другой, обернув Вселенную своим телом.
- Консилиум из нас, или из них. Мы решим это дело и начнем свои действия.
- Я хочу! - воскликнул другой.
- Вот и прекрасно. В таком случае можно начинать.
- Но это же действительно безобразие! - опять повторил другой, воплощаясь во что-то. - Он ушел от нас куда-то вбок, и я даже знаю его имя!
- Вперед! - сказал первый, делая все, что нужно.
- Вперед, - согласился другой, обретая себя.
- Но это, действительно, очень странно, - сказал Иисус Кибальчиш.
§
В зале было тихо.
- Граждане и гости, хотя вас не существует! Товарищи и господа, - заявил председательствующий Иаковлев. - Иногда мне кажется, что у нас вообще нет никакой власти. Это просто черт знает что такое!
Миша О. стоял "смирно" и охранял благородное сборище, которое имело вселенский смысл. Предшествовало этому множество событий. Для начала самим богам нужно было воссоздаться во многих вариантах личностей, чтобы произвести впечатление большого разнообразия участвующих в консилиуме представителей, так как это было необходимо для демократии и гласности, которые предполагают разные мнения; затем после длительных переговоров должна была состояться сама встреча на самом высшем из имеющихся в реальности уровнях, а также дебаты о проблеме, вставшей перед мирозданием.
В аэропорту Иаковлев бодрой походкой вышел навстречу прилетевшему самолету. Лао спустился по трапу и вынул руку из перчатки.
- Лао Дзе Дун, - представился он.
- Иван Иванович, - сказал Иаковлев и пожал руку Лай. - Я счастлив, что вы посетили мою скромную обитель. Познакомьтесь с моей супругой.
Ольга Викторовна Иаковлева поправила бриллианты и кокетливо протянула руку для поцелуя. Лао припал губами к руке и оставил после себя огромный красноватый засос.
- Ну что, товарищ Дун, - официально сказал Иаковлев, - пройдемте?
- Ну конечно же, - отозвался Лао и пошел вперед. Оркестр играл Гимн Бытия. Встречающие эманации расплывались в улыбках и махали разноцветными флажками.
- Наше население все как один поддерживает Ваш приезд! - говорил Иаковлев, гордо смотря по сторонам.
- Еще бы! - сказал Лао. - А мое население сейчас стопроцентно потеряло сознание и находится в глубоком обмороке от счастья предстоящих событий!
- Да? - переспросил Иаковлев.
- Да.
- Зато наше население после окончания переговоров, если они, конечно, будут удачными, на что, я надеюсь, совершит массовое самоубийство от восторга перед правильностью курса, избранного им и мной лично.
- А я вот пекусь о своем народе! - заявил Лао зло. - Я бы не допустил такого, я бы вырвал бы свой народ из петли и из-под бритв и револьверов!
- Милейший, я этим только и занимаюсь последние два месяца, - сказал Иаковлев и насмешливо посмотрел вдаль.
- Ну и как, успешно?
- Как видите, уважаемый Дун, - ответил Иаковлев ледяным тоном. - И вообще, мы, по-моему, обговаривали полное невмешательство в дела друг друга! Что Вам дался мой народ? Займитесь лучше своим! Между прочим, у Вас во Вселенной холод, голод и нищета!
- А это уже Вы вмешиваетесь, - бодро сказал Лао. - Не надо, прошу Вас. Давайте лучше займемся делом. Мы тут не одни.
- Ну конечно, - добродушно согласился Иаковлев, и они немедленно оказались в зале для заседаний, в котором уже начался консилиум. Как уже было написано, в зале было тихо.
- Граждане и гости, хотя вас не существует Товарищи и господа, - заявил председательствующий Иаковлев. - Иногда мне кажется, что у нас вообще нет никакой власти. Это просто черт знает что такое!
Миша О. стоял "смирно" и охранял благородное сборище, которое имело вселенский смысл.
- Да, мы не одиноки во Вселенной, - продолжал Иаковлев, высморкавшись. - Но она ведь принадлежит нам! Все живое нам подчиняется, исходит из нас и приходит к нам! Я не буду рассказывать вам тайны, поскольку вам нельзя. Но помилуйте, есть ведь пределы безобразия!
- А что случилось? - прокричал с места Федоров.
- Случился беспрецедентный случай!
- Извините, - опять же с места крикнул какой-то неизвестный человек. - Я прошу слова!
- Пожалуйста, - миролюбиво сказал Иаковлев, - у нас демократия. Вы хотите с места или с трибуны?
- Как угодно.
Человек встал, достал из кармана сложенный листок бумаги и торжественно проговорил:
- Меня зовут Андрей Уинстон-Смит. Я поклонник философии Федорова. Я написал художественную прозу и хочу ее вам прочитать.
- Читайте, - разрешил Иаковлев.