Киваю и ухожу к своей палатке. Там я сбрасываю провонявший бензином комбинезон и надеваю полевую форму. Вопреки уставу, мы сохранили свои синие довоенные пилотки. Начальство на это смотрит сквозь пальцы.
Возвращаюсь на стоянку с намерением позвать Ольгу в столовую поужинать, но застаю там странную картину. Ребята составили вместе несколько ящиков и сооружают что-то вроде импровизированного стола.
Только собираюсь спросить, что они затевают, как прибегает Сергей. Он ставит на ящики котелки с водкой.
- Здесь - сегодняшняя норма всей эскадрильи, - сообщает он. - А ты уже переоделся? Ну, тогда я тоже сбегаю.
Через несколько минут вся эскадрилья собирается за "столом". Ольгу усаживают на почетное место. На столе - хлеб, каша с тушенкой, сало, огурцы.
Едва Сергей начинает разливать водку по кружкам, как мы слышим голос:
- Идите вдоль стоянок, товарищ военврач, ваша девушка должна быть у двадцать седьмого. Она с утра там.
Сергей замирает с котелком водки, поднесенным к кружке. Мы с Ольгой переглядываемся, и она встает. Из-за деревьев показывается долговязая фигура Гучкина.
- Двадцать седьмой, - говорит он. - Это здесь. Так и есть! Меня не обманули. Но я, кажется, не вовремя?
- Вы за мной, товарищ военврач второго ранга? - официальным тоном спрашивает Ольга. - Раненых привезли?
- Вообще-то я за вами, товарищ военврач третьего ранга, - так же официально отвечает Гучкин, - но, поскольку раненых не привезли, я не буду вас торопить. Я просто не ожидал, что гостеприимные хозяева дают ужин в вашу честь.
Волков подмигивает Крошкину, и тот быстро выставляет на "стол" еще одну кружку.
- Присаживайтесь к нам, военврач, - приглашает Волков. - Сегодня у нас редкий день, когда эскадрилья имеет свободный вечер и может собраться вместе: отпраздновать победы, помянуть погибших, принять гостей. Гостям мы всегда рады, тем более, как Андрей рассказывал, свободный вечер у вас - тоже редкость.
- Вы правы, капитан. Поэтому с двойным удовольствием принимаю приглашение.
Гучкин присаживается к нам, и Сергей, облегченно вздохнув, продолжает разливать водку. Волков берет свою кружку и встает.
- Сегодня не вернулся с задания старший лейтенант Иван Баранов. Месяц - срок малый в мирное время, но неизмеримо большой на войне. Он был хорошим другом и отличным пилотом. На его счету было восемь сбитых фашистов. Погиб он сегодня воистину смертью храбрых: не дрогнул, приняв на себя огонь, не свернул, не поломал строя. Погиб, но помог нам выполнить задание, ни разу немцы не смогли выстрелить по "пешкам". Я намеренно не произношу слова "смерть". Смерти нет, ребята! Пока хотя бы один из нас дышит, летает, Иван Баранов будет жить и будет драться вместе с нами. Вечная ему память!
Все встают и молча выпивают. Минуту мы молчим, потом Волков делает рукой знак Сергею, тот разливает по второй. Волков снова берет кружку.
- Сегодня утром в тяжелейшем бою пара наших асов, Андрей с Сергеем, одержала небывалую победу. Они дрались вдвоем против двадцати четырех "Me-110" и сбили трех. Причем двух сбил Сергей. Но самое главное - не дали им отштурмоваться по нашим позициям. Я поздравляю наших асов с замечательной победой. Так держать, "сохатые"!
После третьей Сергей заглядывает в котелки и оценивает остатки водки. Он шепчется с Крошкиным, и тот куда-то исчезает.
Через несколько минут он возвращается с небольшой канистрой и, подмигнув Сергею, ставит ее возле стола. А Сергей произносит очередной тост:
- Не так давно комдив вручил нам боевые награды. За боями мы как-то не спрыснули это дело. Поздравляю всех награжденных, пусть ваши награды носятся и множатся.
Ольга шепчет мне:
- Я только сейчас заметила, поздравляю!
Я небрежно машу рукой: мол, подумаешь, важность какая, у нас это не в диковинку.
Кто-то приносит гитару, и Сергей говорит мне:
- Спой, Андрей, про нас с тобой. Она сейчас как раз к месту.
Я задумываюсь, стоит ли? Но Ольга смотрит на меня ожидающе, в ее глазах я читаю: "Давай!"
И я запеваю:
- Их восемь, нас двое. Расклад перед боем - не наш, но мы будем играть. Сережа, держись! Нам не светит с тобою, но козыри надо равнять!
Волков просит:
- Еще что-нибудь про нас есть у тебя?
- Конечно, есть, - отвечаю я, оборачиваюсь к своему "Яку" и запеваю: - Я - "Як", истребитель. Мотор мой звенит. Небо - моя обитель…
И снова молча слушают летчики, а я рисую жуткую картину воздушного боя от имени израненного, готового взбунтоваться истребителя.
"Вот сзади заходит ко мне "Мессершмит", уйду! Я устал от ран! Но тот, который во мне сидит, я вижу, решил на таран…"
Летчики слушают и смотрят куда-то перед собой. Я понимаю, что перед их глазами сейчас мелькают тени "мессеров", перекрещиваются огненные трассы. А бой подходит к концу.
"Терпенью машины бывает предел, но время его истекло, и тот, который во мне сидел, вдруг ткнулся лицом в стекло".
Концовка "мир вашему дому" прозвучала реквиемом в честь Ивана Баранова.
- Налей, Сережа, - распоряжается Волков.
- Может быть, и меня угостит вторая? - слышим мы голос комиссара. - В честь чего застолье?
- Да здесь все сразу: и Баранова поминаем, и победы отмечаем, и ордена обмываем, и гостей привечаем.
- Дело хорошее. Кстати о гостях, ты с гостем о деле-то договорился?
- О каком еще деле? - не понимает Волков.
- Я еще не заводил об этом разговора, успеется, - говорит Гучкин.
- Правильно, успеется. Еще грамм по сто пятьдесят - двести, и завтра со своими делами будешь сам справляться. Надо, Волков, помочь завтра госпиталь эвакуировать. К обеду прилетит пара "Ли-2", грузовики нам выделили. После обеда поможешь в Больших Журавлях погрузить хозяйство и здесь перевалить на самолеты.
- Нет вопросов, сделаем, если полетов не будет.
- Это моя забота. После обеда я вашу эскадрилью из боевого расписания исключу. Надо помочь соседям.
- Значит, отступаем? - спрашивает кто-то.
- Отступаем, - подтверждает комиссар. - Вот только 39-я из окружения выйдет, и сразу отходим.
- Что, и Минск оставим, и Бобруйск?
- А что делать? Если мы здесь еще на два-три дня задержимся, нас немцы в мешок захлопнут. На полтора месяца мы их здесь задержали, и то ладно. Да не унывайте, хлопцы, будет и на нашей улице праздник, да не один. Давай, Андрей, спой лучше что-нибудь.
Я знал, конечно, что близкое отступление неминуемо, но слова комиссара добавили в настрой такого минора, что, кроме "Аистов", я сейчас ничего спеть не могу.
- Небо этого дня ясное, но теперь в нем гремит, лязгает, а по нашей земле гул стоит, и деревья в смоле, грустно им…
Водка кончилась, в дело пошла канистра спирта. Уже стемнело, и небо заблестело звездами. А мы все сидим за "столом", ребята слушают песни, которые должны зазвучать лет через тридцать-сорок. В двух шагах - война, которая для меня давно кончилась. Рядом сидит женщина, которая вполне могла бы стать моей мамой, а сейчас - моя жена. И над всем этим - звездное небо. Вот оно, как было пятьдесят лет назад, таким и будет через пятьдесят лет.
Гучкин смотрит на часы.
- Дорогие гости, - обращается он к Ольге, - не надоели ли вам хозяева?
Ольга недоуменно смотрит на него.
- Я имею в виду, Ольга Ивановна, нам не пора до дому?
Ольга, вздохнув, поднимается с места.
- Приходите еще, - приглашает Волков, - всегда рады вас принять.
- С удовольствием! - отвечает Гучкин. - Куда только!
- Тьфу, черт! Забыл. Вы же завтра улетаете, а мы - следом за вами и неизвестно куда. Но ничего, на войне дороги тесные.
- Я провожу вас, - говорю я Ольге.
- Разумеется, и я с тобой, - встает Сергей.
- Зачем это?
- Чтобы назад одному не идти, опасно.
- Правильно, Николаев, - говорит комиссар. - И не задерживайтесь, с рассветом вылетаем на задание.
Мы идем по ночной дороге. Ольга молчит, думает о чем-то своем, а Гучкин вспоминает прошедший вечер:
- Хорошие песни у тебя, старшой. Прямо за самый мочевой пузырь берут.
- Одно слово - хирург! - смеется Сергей. - Нормальных людей за душу берет, а его за то, что и повторить-то неудобно.
- Вот попадешь ко мне на стол, я тебя за него чуть-чуть трону, тогда поймешь, о чем я.
- Тьфу! Тьфу! Тьфу!
- Не отплевывайся! От этого на войне никто не застрахован. А вот тебе, старшой, не кажется, что ты сам себе противоречишь? Сам пел: "И любовь не для нас, верно ведь. Что важнее сейчас? Ненависть!" А сам смотри, как моего хирурга обхватил. Того и гляди, спрячет в карман и убежит!
- Завидовать дурно, - назидательно отвечаю я.
- Да не завидую я, а радуюсь, на вас глядя. Это же такая редкость сейчас - быть вместе. У меня жена с сыном в Сенгилее, под Ульяновском. Когда их теперь увижу?.. Но вот смотрю на вас, и душа отогревается, значит, и мне повезет когда-нибудь.
На окраине села Оля задерживает меня. Гучкин увлекает Сергея вперед.
- Пусть посидят, поворкуют. А мы с тобой, старшой, дойдем до хаты, покурим и по пятьдесят граммчиков примем, вдогонку.
- Идет! - соглашается Сергей. - А вы не задерживайтесь.
Оля провожает их глазами и прижимается ко мне. Ее губы находят мое ухо и, обдавая жаром, шепчут:
- Андрюша, кто знает, когда мы еще встретимся…
Сергей с Гучкиным сидят на крыльце хаты в обнимку и поют в два горла:
- Колос в цвет янтаря, успеем ли? Нет, выходит, мы зря сеяли…
Рядом, на бумаге, две кружки, фляжка, хлеб и ломтики сала.
- Пришли? Быстро же вы попрощались, мы с Серегой не успели фляжку, прикончить.