– Дедок, слушай меня внимательно. Мы от Святогора, и он в курсе наших дел, а мы – его. Баюна живым хочешь увидеть – говори, что ведаешь. У нас дело общее, сам знаешь, если знаешь…
Добрыня ничем не рисковал. Онуч и верно был доверенным лицом, крепким активистом партии Святогора и, что еще важнее, надежным его собутыльником. Про дубовый генератор и роль Баюна в поставках прана-маны он мог, конечно, ни лешего и не знать, но мог и знать. А еще мог не знать, но догадываться. В любом случае Онуч явно относился к олюдью, а не к нечисти.
Лесничий слегка расслабился и сумрачно проворчал:
– Ладно, слухай, Добрынька. Вчерась Баюн свое тут отгулял до девяти и двинул к Василиске. На нее, подлую, грешу. Эта шалава еще лет сто назад извести его клялась прилюдно. Котик мой письмо давеча от нее получил, разволновался что-то, вот и двинул в Человечий квартал. Мне-то к ней хода нет, но ежели к завтрему хвостатый мой не вернется, я не я буду, если дом Василискин не попалю.
– Сам попалишь? – вполне серьезно поинтересовался Добрыня.
– Сам-то стар я на такое дело. А вот нечисть кой-какую подобью. Эвона сколько молодежи по кабакам околачивается. А тебе, милок,– обратился Онуч к Илье,– так скажу… Ты задницей в седле сиди, да головой думай, а не наоборот. Ну пришиб бы ты меня, и что? Не совесть бы, так Святогор замучил упреками. Дурак вы, батенька, хучь и богатырь.
Багровый то ли от стыда, то ли от злости Илья смолчал и только плюнул на мостовую.
– И плевать тут неча. Чай, не Лондон. Мы хотя и нелюдь, да не нечисть и чистоту блюдем-с.– Онуч ловко провел метлой, и след богатырского плевка сгинул бесследно.
Илья резко развернулся и резво пошел с площади в ближайший переулок.
К дому Василисы они дошли без приключений. Илья всю дорогу молчал, а Добрыня, редко когда выбиравшийся в Лукоморье дальше ближайшего кабака, с удивлением отмечал, что центр города и впрямь стал почище.
Дом Василисы с розовыми занавесочками и резным крылечком они в Человечьем квартале нашли легко. Изящный дворик в розочках и гладиолусах миновали тоже без труда. Натасканная на нечисть собака высунулась из будки, вяло тявкнула, признав в них людей, и забралась обратно. Проблемы возникли у двери. На трезвон Ильи им открыли только спустя пять минут. Василиса вышла в легкомысленном халатике на голое тело, сладко зевнула и сонно поинтересовалась, чем обязана столь раннему визиту. На расположенных во дворике солнечных часах время было между тем далеко за полдень.
– Не признала, красавица? – поинтересовался Илья, замечая, что приглашать их в дом не торопятся, и присаживаясь на скамейку.
Василиса вяло кивнула и села прямо на крыльцо, вытянув и подставив солнцу безукоризненно стройные ноги, которые Илья и Добрыня оглядели с откровенным восхищением.
"Хорошо, что Алешки нет",– мысленно похвалил себя Илья за то, что не стал давеча настаивать на своем и оставил поповского сына на заставе. В одной из реальностей у юного тогда Поповича завязался с Василисой весьма бурный и, увы, горький для Леши роман. Стервозная Василиска обобрала юношу до последней деньги, научила всем премудростям любви, в которой разбиралась получше чем "Камасутра" и "Камасвечера", вместе взятые, и сбежала. Итогом неудавшегося союза двух сердец стал двухнедельный запой Поповича и "Алешкина любовь" – шлягер 60-х годов двадцатого века в пяти реальностях. Впрочем, Алексей и сам дал повод Василиске, буквально накануне разрыва поймавшей юного богатыря в компании очаровательной шестнадцатилетней торговки пирожками в ситуации, совершенно исключающей платоническую любовь.
Илья отогнал воспоминания и, чтобы не спугнуть красавицу, приступил к делу издалека:
– Баюна ты укокошила, чувырла крашеная?
Василиса, оторопев, выпучила глаза, но Илья, не давая опомниться, продолжал нападать:
– Пошто киску до смерти любовью замучила? Али совсем стыд потеряла? Письмами забросала, телеграммами.
– А может, она любит мохнатеньких? – искренне заступился за Василиску добрый Добрыня.
И тут Прекрасную прорвало. Господи, как же она орала, как орала! Говорят, что банда залетных орков-гастролеров, намечавших в эту ночь обчистить в соседнем квартале дом, внезапно отказалась от своих намерений и спешно убыла восвояси.
Между тем от Василисы Илья и Добрыня узнали много нового о себе, своем друге Алеше и человечестве в целом. Кроме того, выяснилось, что "этот кретин Баюн" действительно вчера прискакал к ней по ее вызову, чтобы утрясти свои амурные дела со знатной чеширской иностраночкой, которая неосторожно понесла от "этого молью траченного ублюдка". Она же, Прекрасная Василиса, как последняя дура, забыла, что "хвостатый репродуктор" в свое время ославил ее на весь честной народ, и только желание помочь несчастной кошечке, еще ребенком смотревшей на королеву, впутало ее в эту постельную историю.
Василиса еще продолжала голосить, когда Добрыня и Илья были уже на другом конце квартала у старенькой, чистой и ухоженной церквушки отца Ивана.
Зашли они туда по двум причинам. Во-первых, в данной реальности это была единственная православная церковь, да и единственная церковь вообще, а во-вторых, Илья советами Святогора не пренебрегал никогда.
Отец Иван был священником, выдающимся во всех отношениях. Сыскать таковых сегодня трудно, разве что в провинциальной реальности поглуше. Три сотни лет назад он вполне успешно обращал в православие индейцев на Русской Аляске, пережив не одно нападение и вытащив из своих ран добрый десяток стрел. Потом поп внезапно заболел, был отозван в Москву и где-то под Тобольском, прямо в санях, с ямщиком и тройкой в придачу, провалился в Лукоморье.
Очухавшись на окраинах местной столицы, он обнаружил, что его крупозное воспаление легких куда-то испарилось, что ямщик валяется на коленях перед кучкой гогочущей нечисти и что рядом лежит сломанная оглобля.
Закаленный суровой аляскинской реальностью поп спокойно перекрестился сам, со словами "изыдите, поганые" осенил крестным знамением злыдней и поднял оглоблю. После минутной потасовки слово Божье возымело свое действие, и нечисть, оставив пару своих коллег на земле, позорно ретировалась, а когда вернулась с подкреплением, было уже поздно. Отец Иван привел в чувство перетрусившего ямщика и с его помощью успел поставить наскоро срубленный крест прямо на пустыре.
Пришедшему посмотреть на опасную диковинку тогдашнему мэру Переплуту отец Иван пригрозил флягой святой воды, и тот почел за лучшее в прямой конфликт с батюшкой не вступать. Он наскоро разъяснил ему ситуацию, втайне надеясь, что дерзкий поп покинет Лукоморье тем же путем, что прибыл, или, на худой конец, забьется в староверческую деревню. В те времена человеки в столице "держали" не квартал и даже не улицу, а маленький глухой тупичок.
Отец Иван выслушал Переплута внимательно, а на следующий день с утра уже возил с ямщиком и тремя отчаянными человеками из бывших ушкуйников лес на постройку церкви. Церковь трижды пытались сжечь. Но тертые ушкуйники в отместку спалили треть квартала злыдней, и стройку оставили в покое.
Мэр бросился в Аркаим и потребовал у руководства отряда эвакуировать батюшку куда подальше. Руководство резонно возразило, что поп прибыл по личному межреальностному каналу и обладает свободой воли как естественный мигрант, а посему под юрисдикцию Аркаима не подпадает. Вместе с тем руководство Аркаима поблагодарило Переплута за предоставленную информацию и намекнуло, что судьба священника представляет серьезный личный интерес как для православного контингента отряда, так и для отдельных соотечественников-атеистов.
По сути, это был ультиматум. Переплут проклял свою торопливость, сожалея, что заявил о проблеме официально, а не убрал несговорчивого священника раньше. Пришлось оставить его до поры в покое, надеясь на русский авось.
Братья-близнецы Авось да Небось, проживавшие на стыке Человечьего квартала и Богоидоловского тупика, оказались, однако, на стороне русского попа.
Батюшка внес колоссальный вклад в изменение видовой структуры города и смягчение местных нравов. Прознав о твердом в вере соотечественнике, многие забившиеся по хатам на окраинах острова местные человеки потянулись в Лукоморье-столичное. Приезжали даже староверы. Менять веру они, правда, отказались, но заслуги отца Ивана признали и от души помогали, чем могли.
С нелюдью дело обстояло иначе. Мелкая нечисть от Иоанна шарахалась, крупная скрежетала зубами, но на прямое нападение решилась лишь трижды. Последний раз отца Ивана спасла лишь чудом группа сдружившейся пьяной молодежи из человеков, банников и поддатых берегинь.
Избитого до полусмерти попа они приволокли к заставе и положили под шлагбаум. Едва придя в себя, отец Иван настоятельно потребовал немедленно отвести его под руки обратно. Проводить показательно-карательную экспедицию, которую вынужденно готов был разрешить мэр, он строго-настрого запретил.
Это был перелом. Отца Ивана нелюдь не только оставила в покое, но и в большинстве своем признала полноправным и авторитетным местным. Да, грязным людишкой, да, поганым человечком, но местным, своим.
И дело было даже не в том, что обозленные покушением на батюшку немногочисленные прихожане готовы были устроить внутреннюю религиозную войну,– войну эту человеки однозначно бы проиграли. И не в том было дело, что Алеша и Задов по своим каналам жестко предупредили Кощея о грядущем возмездии – межостровного конфликта Главк просто бы не допустил. Просто отец Иван был первой личностью, одинаково признаваемой людьми и нелюдью Лукоморья.