- Давай помянем дядю Колю, папа, - проговорила она. - А потом ты расскажешь мне все с самого начала.
- Не чокаясь, - с пьяной серьезностью сказал отец, наливая себе новую порцию.
- За покойных тоже чокаются, - сказала Маша, - но не стеклом, а руками. Теплом рук.
Она аккуратно коснулась папиных пальцев, обнимающих стакан.
Выпила. Требовательно кивнула.
И он заговорил с ней, путано, картаво, горячо, - как с другом, а не как с Мурзиком. А она внимательно слушала, мысленно конспектируя каждое ужасное слово:
"Черноглазый… Рита… Ритуал… Кровь… Красная… Куртка… Дядя Коля… Сначала она, потом он… Взрыв… И наводнение три дня. Почему - три, а жертв - две? Или три?!"
- Я им сказал, - (отец имел в виду следователей), - это они, те самые, - (он имел в виду сатанистов). - Но они, - (снова следователи), - и сами так думают. Они сказали, он, - (дядя Коля), - был убит еще до того, как его к Лавре привезли. И потерял много крови, как и она, - (Рита). - Вся церковь была залита кровью…
И тут Маша позорно вздрогнула, потому что на "много крови" услышала знакомое "Будь ты проклят!" - зная, что стоящая за дверью мать имеет в виду ключ, потерявшийся в недрах ее обширной хозяйственной сумки.
- Сволочи! Слышь, Володя, сволочи такие! - разнеслось по квартире. - Такого мне наговорить! Я им: у меня муж - калека! А они: впервые слышим. А я им: небось, только своим продаете, только по блату, а что другие люди умирают - вам начхать! Немедленно дайте мне книгу жалоб! А они: мы милицию вызовем. А я им… О, кто домой заявился? Ты видишь, видишь, что ты с отцом сделала?!
Мама замерла в проеме кухонной двери, глядя на Машу так, словно та была Павликом Морозовым и Иудой Искариотом в одном лице.
- Видишь, до чего отца довела? - закричала она с кликушечьим подвыванием. - Это ж он тебя, тебя там искал, пока ты черт знает где ночью вешталась! И не стыдно? Не стыдно ему теперь в глаза смотреть? Проститутка!
Маша подавленно уставилась на папу: о том, что его фатальная экспедиция в Кирилловские пещеры имела отношение к ней, не было сказано ни слова.
- Не слушай ее, - хмуро сказал Владимир Сергеич. - Я и не знал, что тебя ночью не было. Ушел еще днем.
- Конечно! - немедленно вцепилась в него мать. - Что тебе, что твоя дочь дома не ночует! Что из нее уже бесов выводить пора! А ее отец, как пацан малолетний, с другом по катакомбам лазает! И поделом тебе! Сам виноват, что друг твой теперь в земле лежит… Чего ты туда поперся, чего?!
Отец медленно побелел.
Нападая, мать всегда била в самое больное место, столь же безошибочно, сколь и безжалостно.
- Ага! - заметила она обличающую бутылку, временно прикрытую от нее Машиной спиной. - Уже набрался! В семь утра. Оба? - зорко зацепила мать второй стакан. - Так ты уже и пьешь? Совсем уже проститутка конченая! Где ты была? Где была, я тебя спрашиваю?!
- У Даши…
- Опять с этой воровкой синюшной! С этой, с которой, и сказать-то стыдно… Хоть бы еще с той, приличной, а то… Господи, кого я вырастила?! Кого? Лесбиянка! За что, за что мне такое наказание?!
- Кто лесбиянка? - так и не смогла уразуметь Маша.
- Марш в свою комнату, - громогласно гаркнула мама. - И чтобы до следующего экзамена оттудова ни ногой! Сама тебя на ключ запру! На горшок ходить будешь! А я схожу в этот "Центрѣ", разыщу там эту Кылыну, и она мне все деньги до копейки обратно вернет. И все, что тебе поробыла, бесплатно исправит. А ты, алкоголик, иди и проспись… Мало тебе, что друга своего угробил, - пусть Коле земля будет пухом, - так еще и дочь свою спаиваешь!
- Замолчи, дура! - страшно взревел отец и стиснул челюсти.
- В комнату, немедленно! - завыла мать на Машу.
- Я не могу, - еле слышно возразила та. - Я должна… - Она с надеждой взглянула на папу, но увидела, что он вновь смотрит на нее, как на Мурзика, которому не следует присутствовать при уродливой взрослой ссоре.
- Или ты сейчас же идешь в свою комнату, или чтоб ноги твоей больше не было в доме! И матери у тебя больше нет! Если выйдешь оттуда, я тебе не мать! - оглушил Машу материнский крик. - Иди, кому сказала! Ну!
Маша понуро пошла вон под конвоем родительницы. Та разъяренно выдрала ключ, вставленный с внутренней стороны, и захлопнула дверь, исчерпывающе клацнув замком. Оттого его и врезали в двери Машиной спальни, что "не выйдешь из своей комнаты" было излюбленным маминым наказанием.
Ковалева опустошенно поставила на пол свой рюкзак. За окном покачивались еще голые и незащищенные кругляши каштанов.
Комната казалась чужой. Отчужденно знакомой и аскетичной. Лампочка под стандартным плафоном на белом проводе. Толстый трехстворчатый желтый шкаф. Письменный стол, накрытый стеклом, под которым были разложены Машины детские фотографии и картинки, вырезанные ею из разных журналов, - невыносимо убогие в сравнении со сказочной башней на Яр Валу, мраморным камином, старинными книжными полками, тонконогим бюро из черного дерева, резным буфетом, наполненным серебром.
Но сейчас все-все-все это вдруг показалось ей нелепым и надуманным.
А может быть, и не было никакой башни, не было говорящих кошек и темнокожей книги Киевиц? Ведь если бы все это было, разве могла бы мать запереть ее в комнате, как…
"Как раньше!"
Маша села на край кровати и опустила лицо в бессильные ладони.
Мама всегда попрекала ее тем, что она тютя. Но кем еще она могла стать рядом с такой матерью? Ведь став кем-то другим, она не смогла бы жить рядом с ней. И кем бы она ни стала, оказавшись рядом с ней, она всегда будет такой…
"Как раньше".
И будет сидеть здесь…
"Как раньше".
Только потому, что неспособна сказать матери "нет".
Где же она, та сила, о которой говорила им книга?
Ковалева подошла к окну. Ее улица была односторонней - на другой стороне дороги плескалась в солнечных лучах чахлая Кадетская-Щулявская роща, в которой когда-то давно киевляне праздновали свою Вальпургиеву ночь - 1 мая - всемирный шабаш ведьм.
Когда-то, еще до революции, когда на месте нынешних молодых и неокрепших деревьев, и Машиного дома, и соседствующих с ним хрущевок, и улиц, и кварталов, - всего Соломенского района, стояла роща - настоящая, вырубленная, выкорчеванная и исчезнувшая навсегда. И перед рассветом полиция подбирала здесь лежащих под деревьями и кустами пьяных и голых простолюдинок и свозила их в переполненные по случаю ведьмацкого празднества участки.
"Я выросла у Лысой Горы. Ты - работаешь. А ты?"
"А я…"
1 мая - первый шабаш года!
"Когда на первый праздник года ты будешь вершить свой суд над вечностью, недоступной глазам слепых…"
Она рывком отскочила от окна. Подбежала к столу и, приподняв толстое стекло, вытащила оттуда портрет Булгакова. Затем убежденно открыла платяной шкаф, достала свою любимую - папину - полосатую рубашку.
Она уходит надолго. Третий этаж. И рядом пожарная лестница. Между прочим, не больно-то и страшно…