- И когда ты туда собираешься?
- Да как только, так сразу! - отозвалась восторженная дура. - Только найду что-нибудь подходящее. Так ужасно жалко мопед отдавать… Ну, и Мусиного звонка дождусь, конечно.
- Думаю, если она не объявится через час, тебе нужно ехать к ней самой, - назидательно сказала Катя.
- Верно, - затрясла головой Чуб. - У нее ж мой мотик в подъезде припаркован. Получается, так и так надо!
Нимало не смутившись предыдущими неудачами, Изида Пуфик бескомплексно прыгнула Даше на колени, продолжая громко и радостно урчать.
- Ну и нахальная животина! - в сердцах завопила Чуб. - Ее скидывают, как мешок, а у нее даже настроение ни на секунду не испортилось!
- Кого-то она мне очень сильно напоминает, - покровительственно улыбнулась Катерина.
Пуфик поставила передние лапы Даше на грудь и довольно полезла целоваться, тыкаясь ангельски розовым носом в Дашины разъяренные губы.
- Ладно, - сдалась Чуб, чмокая кошку в розовый нос.
- Merci, - неожиданно профранцузила рыжая с ярко выраженным украинским говорком. - Тл-ридцьатое заклинание попл-робуй, - по-русски она картавила с французским прононсом.
- Тридцатое? - Перемахнув несколько страниц, Даша взыскательно проштудировала глазами строчки. - А где взять голубиные яйца?
- В холод-д-дильнике… - Кошка завалилась на спину, подставляя нежный круглый живот для благодарственного поглаживания.
- Нет, ты не Пуфик - ты пузик на четырех ножках! - развеселилась Землепотрясная, почесывая ее выдающееся во всех отношениях брюшко. - Кстати, тридцать первое тоже ничего. Его даже пить не надо. Только приготовить и развернуть. Жаль, придется ногти резать…
- Трл-ридцьатое вел-рнее, - блаженно протянула Белладонна, откидываясь назад и вытягивая передние лапы так, словно она собиралась сделать "мостик". - Втол-рая стихия ненадежная…
О чем она, Даша все равно не поняла и озадаченно почесала нос.
Ей вечно хотелось все, и потому всегда было трудно выбирать. И обычно из двух понравившихся в магазине платьев она в результате выбирала… оба.
- О'кей, - как обычно, уселась на два стула она. - Состряпаю и то и другое, чтобы наверняка. - И подхватив правой рукой вибрирующего Пуфика под пузо, а левой - книжку под мышку, гордо прошествовала на кухню.
Глава двенадцатая,
в которой Миша и Маша уходят из дома
Перед рассветом… и в роще, и по оврагам валялись сотни спящих и мертвецки пьяных, большей частью полураздетых или донага раздетых жуликами. Особенно много валялось совсем нагих. И пожилых, и молодых женщин и девок.
А. Макаров. "Малая энциклопедия киевской старины"
Маше показалось, что у нее отнимаются руки - они онемели, и ватные пальцы отказывались подчиняться ее приказам.
Ее руки пытались упасть в обморок от страха! И, стоя на пыльном коврике у дверей своей квартиры, Маша внезапно поняла: все случившееся с ней не имеет никакого значения. Потому что как только она услышала в телефонной трубке голос своей матери, она перестала быть защитницей Города, значительной, исключительной и мудрой, той, которую экспрессивная Даша искренне величала "гением", и даже сама королева Катя уважительно заглядывала ей в рот… Здесь, в маленьком мирке своей семьи, королевство которого ограничивалось пятьюдесятью метрами трехкомнатной хрущевской квартиры, Маша Ковалева была лишь отбившимся от рук подростком, не ночевавшим дома два дня подряд, - и для "здесь" ее поступку не было никакого оправдания.
Она неприязненно затрясла занемевшей кистью, и рука с ключом, которую усилием воли хозяйка заставила вознестись к замку, оказалась самой тяжелой вещью, какую ей когда-либо пришлось поднимать.
Ни в "Центрѣ Старокiевскаго колдовства", швырнувшего к ее ногам первую в ее жизни смерть; ни на Старокиевской горе, встретившей ее столбом огня и страшным пророчеством "Вы - умрете!"; ни под окнами завывающего сиреной русского музея, грозившей ей реальной статьей за "соучастие в краже со взломом", - Маше не было так страшно!
"Неужели отец действительно арестован… Нет!"
В животе окаменело, словно она напилась воды с цементом. Маша отчаянно вдохнула воздух, пытаясь согреть леденящий страх внутри, и решительно шагнула в коридор, боясь даже представить, что сейчас скажет ей мать.
- Это ты? - донесся встревоженный голос из кухни.
И Маша стремительно бросилась туда, уже чувствуя, как она закапывается лицом в самую дорогую в мире старую ковбойку, обнимает отца обеими руками, и все страхи исчезают, как дурной сон.
- Папа! Ты дома?! А мама… - Она осеклась и застыла на пороге.
Папина правая рука была в гипсе, левая щека вздулась нафаршированными тампонами пластырями. А рядом, на столе, стоял наполовину полный стакан и наполовину пустая бутылка водки.
- А-а-а, Мурзик… - с облегчением выговорил папа, пьяно растягивая изможденные слова. - Ты же знаешь нашу маму… Вечно на пустом месте гвалт поднимает. Я ей только из прокуратуры позвонил, чтобы не беспокоилась. А она…
- А что ты делал в прокуратуре?! Что с тобой, папа?! - несдержанно ужаснулась папина дочь.
Насколько она знала своего отца, он никогда не пил просто так - для этого папе всегда нужен был какой-никакой праздник. Но на праздник все это походило крайне мало.
- Ты сломал руку?
- Руку, - горько повторил он, - лучше бы я сломал обе руки и шею! Лучше бы я там погиб! - Отец жадно и резко вылил содержимое стакана в запрокинутое горло, как будто пытался заткнуть рот самому себе, и обреченно опустил лицо в левый рукав.
- Папа, ты что?.. - Маша побоялась сказать "плачешь".
Ведь плачущих пап не бывает, - такого просто не может быть!
- Дядю Колю убили, - проплакал отец в рукав. - Нашего дядю Колю.
- Дядю Колю? - не смогла поверить Маша. - Кто?
- Я. Это все я…
- Нет!
- Да. Он пошел со мной. Как чувствовал, не хотел. И меня отговаривал… А я, дурак, не послушал! Как же я жить теперь буду, а, Мурзик? Меня-то откапали, а его… Кольку… утром нашли. На воротах Лавры… Уже мертвого…
Маша ощутила, как ее руки и ноги закоченели, стали деревянными, негнущимися. Кровь загустела от ужаса, превратившись в подрагивающее желе.
"А я будто жена того профессора, которая настояла, чтобы муж ее в киевскую Лавру отнес".
- А церковь вся в крови… Снова в крови… И это Колина кровь!
- Кирилловская?!
"Пещеры под Кирилловской церковью? Все правильно! Прахов руководил ее реконструкцией. Но это ж…"
"Это же там, где сатанисты девушку убили!"
- А мама где? - затравленно огляделась Маша.
Отец заторможенно опустил рукав, и она увидела, как его сжатое страданием лицо безуспешно пытается засмеяться:
- Я ее в аптеку послал… Кукакам покупать!
- Ясно. - Маша непроизвольно бросила взгляд на прозрачную бутылку.
- Сил не было, - тоскливо пожаловался он. - Не мог больше… Вот и послал ее… за Кукакамом. Пусть ищет!
- Он что, такой редкий? - старательно спросила Маша, подсознательно цепляясь за эту нейтральную тему.
- Хуже чем редкий - его вообще нет! - горько оскалился Владимир Сергеич. - Я его сам придумал. А ты ж нашу мать знаешь. Она пока со всеми аптеками не перегрызется, никому не поверит…
- Так тебя не обвиняют в убийстве?
- Да никто меня не обвиняет! - зло закричал отец.
И Маша поняла: если б его обвиняли, ему было бы легче.
- Меня из-под земли выкопали. Я у них - жертва! - заорал он. - А на Фрунзе опять потоп. И следователь знает, кто это… И ты знаешь! Одногруппник твой! Как его там… Урод красивый! Но у них, видите ли, "не достаточно причин для ареста", - с ненавистью повторил он чью-то чужую юридическую фразу. - Только мне что, от этого легче?! Я-то знаю, что это я его… Я Колю… Все равно что этими руками…
Машу начал бить безжалостный озноб, как человека на последней стадии нервного перенапряжения.
Ей было неприятно до тошноты, оттого что отец обвиняет ее Мира в таком бесчеловечном, невозможном, нечеловеческом преступлении. И в то же время немыслимо жалко папу - бесконечно и беспомощно. И вдруг, совсем некстати, вспомнилось, как он, терпеливо подбадривая ее, пытался научить дочь езде на велосипеде и как расстроился, осознав, что тот начал внушать Маше прочный и панический страх и она бледнеет, едва заслышав: "Давай попробуем еще раз, а, доча?" И подумалось: если бы не это все, папа наверняка б обрадовался, узнав, что его старания не пропали зря. Она ездила на велосипеде, она летела на двухсотметровой высоте, она…
- Нет, это не одно и то же! - непреклонно сказала Маша, удивившись, с какой твердостью прозвучали ее слова.
Она увидела это по лицу отца, почувствовала, как он пытается опереться на твердость ее голоса.
- Это то же самое, как если бы ты пригласил дядю Колю к нам в гости, а по дороге его сбила машина. Разве стал бы ты тогда обвинять себя в его смерти?
- Но…
- Нет, - уверенно ответила за него она. - Но ты бы сделал все, чтобы подонок, убивший его, получил по заслугам!
- Что я теперь могу… - слезливо простонал Владимир, поднимая загипсованную руку.
- Но у тебя есть я, - сказала Владимировна, чувствуя, что главное ей удалось: сдвинуть его с мертвой точки. - Я сегодня же расспрошу наших в институте. Я вычислю его, обещаю тебе! Я знаю, кто может знать… - Маша и сама поразилась, как легко далась ей эта ложь и как легко она взвалила на плечи эту тяжесть.
Ковалева-дочь решительно подошла к сушке и, взяв оттуда чистый стакан, плеснула себе на дно бледной водки.