- А и Бог с ним, с князем-то, пусть его бегает за еленями, - Мина рассмеялся чему-то, - мы ль не ведаем про казну вашу? чорта ли в ней! А не то и впрямь откупились бы, наскребли бы по всем сусекам… Ты ль не поймёшь, что Москве не сребро нужно, своего хватает, ей Ростов нужен, земли, дворы, да промыслы! А срок ваш ещё с прошлого лета весь вышел. Вышел ведь? Право слово, негоже, не по-христьянски долга не отдавать, "опредь расчитайся с имущим на тя" - в Писании сказано. Господь-то на нашей стороне! Москва своё брать пришла - за то своим сребром хану плачено, до рублика.
- У Аверкия малая печать, толку не будет.
- Ничего, где малая, там и большая сыщется. Всё одно отдавать-то, так лучше уж мы, Москва, чем нехристь всякая. Мы хоть убьём, да не до смерти.
- Давно ль московским стал? Другой разговор мне помнится: как ты нещадно Москву честил с Калитою, забыл? Видать, тебе много всего позабыть занадобилось, и князя нашего, и хлеб-соль его…
Мина откинулся к стене.
- А мы слуги вольные, - сказал серьёзно. - Дак, они все наши, князи-то. Все крещёны, все русские.
- Крещёны… - Кирилл развернул свиток, - помнишь ли святителя старца Серапиона - восприемника наших с тобой отцов от святой купели? Оный список мне в дар от владыки покойного Прохора. Послушай, что сей пастырь вещал князьям и народу в соборе, тогда ещё! - "Ненасытность поработила нас! не даёт нам миловать сирот, не даёт нам помнить о человеческом естестве, но яко зверьё жадает насытить плоть, тако и мы жадаем не унимаясь, чтобы всех погубить, а горькое имение то и кровавое себе награбить; зверьё хоть насыщается, мы же насытиться не можем добычей, ещё желаем!" - Кирилл прервался, отложил свиток. - Пол века минуло, и что? Деды наши с отцами творили то, и отошли на суд Божий. Ныне мы дела их творим, а после и наши дети також? Какой нам милости ждать? На что надеяться? Чего мы ещё не содеяли, чтобы Господь не перестал предавать нас в рабство и в поругание нечестивым безбожникам? Каких ещё грехов не подъяли на погибель себе и детям своим?.. Кого вы трясти приехали? У нас два лета неуродных, одно за другим, скота без числа от мора пало, леса все пусты стоят… А сколь раз последним сребром откупаться пришлося от рати поганой? В диковину вам?
- Недород, говоришь? - Мина подался вперёд, привстав над Кириллом. - А не мы ли тогда, с нашим князь Фёдором, да с тверскими дружками-то нашими, когда Тверь снова в силу вошла, два погоста отъяли с городищем, да займища Константиновы с угодьями, и промыслы тож? Было? А Ростов как делили, того раньше? Не кровушкой ли?..
- Так то беда наша!
- Беда, говорят, ум родит, - Мина подул на ранку… - И вот тебе моё слово, Кирила боярин… Вот, что я скажу тебе… Ничто не жаль! Никого-ничего не жаль мне, хватит! Пропади она пропадом ваша жалость! Видит Бог не то время ныне! Будем жалеть, во век не подымемся, ни обресть нам в жизни, ни воли унюхать, так и будем с мечом охотиться друг на друга, кромсать, пока куска целого не останется… Так под пятой Орды и похерят нас! Она ведь, сука какая, жалость-то: ты его пожалей, не тронь, а когда он силу возьмёт, пожалеет ли? А коли нет? Что с твоей жалостью станет? Кому она в рухлядь сгодится? Кто её подберёт?.. куды? где она? кого защитит? кого спасёт?.. А тебя-то уж черви в земле изъели. Но и лютости не ношу в себе. И вот почему я Москве служу, открою тебе, боярин. Посмотрел я на князей наших - всяк за своё грызётся, чтоб улучить удачу, хоть на час, а что за ней грядёт, о том и малой думки не имут. Москва не так. Серапион-то прав, а кто, кто конец-то всему положит? Не бывал ты в землях московских, а там тишина - хошь сей, хошь вей… и хлеб есть, и никто не дрожит. Рано ли, поздно, Москва всё подомнёт, умирения ради Руси и целости. А кто поперёк попрёт, зашибём! чтоб его же дети вольными жили без труса и гнёта. Сему и служим, сего стремимся…
- Не сего ли ради агарян нечестивых приводите, чтобы верх держать над своими?
- Ничего, пускай покуда Орда на нас поработает, а там, Бог даст, и без них управимся. Сами по себе стоять будем! Отвадимся от Орды, от ярлыков их поганых… - Мина раскраснелся, капала с пальца кровь на пол. - Одна рука, одна голова всему - как на Небе, а иначе растарзаемся в клочья, и рассеют нас яко негодный прах на юру. Митрополит Пётр во Владимире жил, и в Твери был, и в Ростове тож, и нигде перста Божия не узрел. Все воюют, одна Москва строится, псалмы поёт и татар бьёт, и ничто ей - как с гуся вода! Он там и осел и почил в ней, и слово своё сказал…
- Послушать бы, что он ныне прорёк об вас.
- Он-то, святитель Пётр, и благословил Даниловичей, сходя во гроб: "Москва надо всеми стоять будет, в ней утвердится великий стол Руси, и Бог здесь прославится!"
- Захватом и насилием?
- Он Калиту любил… Протасий по его завету собор возводит, он муж головастый, зело непрост, сродник-то твой. Тысяцким в Москве - шутка ль! Великого князя Владимирского первый советчик!
- Я ему не судья.
- Поразмысли, Кирилл, я дело говорю. Сам поразмысли… Ты ли князя своего не знаешь, норов его? Ростову за ним не стоять, ясно как божий день, и самому не удержаться ему, заполошному… Он-то сюда не сунется, всё на вас кинул. А мы в Ростов не в дудки дудеть приехали, велию метлу привезли вам: Москва свой счёт выставляет, а надо будет, всё по брёвнышку раскатаем, любого с пути сметём! Я со своими на твоём дворе стану. Ты пока ко Стефану перебирайся, один забор-то…
- Больно говорить горазд, словно хозяин тут! - вскипел Кирилл.
- Да ты послушай… Покуда я здесь, твой двор не тронут, вам лучшей защиты нету! Ну, посуди, остынь…
Кирилл промолчал. Мина взял шлем, прибавил мирно:
- С расписками посидим вечерком, разберёмся, - кивнул на свитки. - Мне ещё кой-куды поспеть надо.
Кто-то подбежал к порогу, дверь раздалась настежь…
- Там буча на площади! - выдохнул Мине вбежавший сотник. - Кочева тебя зовёт, сказал, чтоб послал две сотни на Стретенскую, а сам - к нему, отсечь надо б…
- Что там?
- Аверкия пытают, он печать утаил!.. Посад за него поднялся.
- Там Прокшич, - вырвалось у Кирилла.
- Что ж молчал-то? - укорил Мина, - с него, поди уж, и шкуру содрали. - Он вышел в сени, надевая на ходу шишак.
- Я с тобой, - Кирилл подался за ним.
Мина бросил, не обернувшись:
- Гридь не бери свою, от греха…
Они выехали за ворота в окружении сотников. Воевода, крича, отдавал приказы. Кирилл, держась рукой за поводья, другой застёгивал второпях полу кафтана… Поскакали вдоль тына, мимо торга, свернули на улицу, распугивая прохожих. Потом, по санной дороге, к собору…
Впереди, на площади, головою вниз висел на столбе ростовский боярин Аверкий. Полторы сотни всадников, размахивая плётками и клинками, удерживали напор посадских. Ударил набат…
- А-ну!.. а-ну, зашибу! - Мина въехал тараном в толпу ростовцев.
Кирилл искал глазами своих.
Из храма выбежали несколько человек с чернецами и бросились в рассыпную. На паперть выволокли избитого посадского старшину и соборного ключаря. Здесь же стали вязать… Кирилл увидел Петра, метавшегося между всадниками…
- Не иначе боярский выкормыш, - определили воины, - вишь, ожерельце-то… Ну-ка бери его…
- Не тронь! - прорычал Кирилл, направив коня на всадников.
Двое из них, увидев боярина, выставили вперёд копья.
- Боярин с нами! Отдай! - крикнул им Мина, - он вертелся на месте, наблюдая за площадью, за действиями сотников…
Кирилл пробился к Петру.
- Что с тобой?.. Где Варька? - спрашивал, подсаживая к себе на седло.
- Не знаю… не знаю! - мальчика било дрожью.
Всадники сминали толпу, били древками копий… Народ, сжимаемый со всех сторон московскою конницей, кидался по сторонам, сбивая друг друга с ног… Из сутолоки выбрался Прокшич, выталкивая перед собою Варфоломея. Забежали за дровяной сарай, столкнувшись вдруг с Пахомом и Ларькой.
- Пахом? Вы как тут?!
- А куды нам?! Сунулися дворами к околице, а там уж заставы их! Мотнулись сюда, чаяли в храме укрыться, да где там!.. вона, они везде мечут! псы московские… Один-то узнал нас, рыжий в мисюрке, расписали мы его тогда, в Твери, дрынами-то, чисто архангела! Беда што не досмерти. Нам бы к Поречью прорваться, ты покаж нам, пока не заперли…
- Чего со двора-то сбегли?! - Прокшич не мог понять.
- Ага, сходи погляди-ко на двор ваш, как там Москва всех охаживает!
- Как Москва?.. - Прокшича качнуло.
- Будя, сродничек. Прощевай со своим Ростовом, - сплюнул Пахом. - Пропади оно пропадом!..
Сюда же, за сарай, вылетел откуда-то рыжебородый всадник; окинув всех взглядом, осклабился на тверских.
- Гей, знакомцы! Вот вы где… чумуроды, - сказал он, наезжая на них.
Ларька с отцом бросились от него в проулок. Всадник, смеясь, хлестнул за ними коня, но не мог стронуться - Прокшич повис на узде его…
- Пощади их, родной, не бери греха! я тебе дам, что хочешь… Нельзя, нельзя!
Варфоломей упал, рванувшись к нему на подмогу. Рыжебородый настёгивал коня, волоча умолявшего Прокшича…
- … человек ты Христов, ангел Божий!.. Всё отдам, соболей, скатного жемчуга, чепрак новый… Скажи, чего тебе надо?.. скажи, скажи!..
Всадник волок его, лупя плетью, куда ни попадя… Бил, бил, всё никак не удавалось отбить его, вынул саблю:
- Да отлынь ты, собака! - срубил наотмашь.
Поскакал, догоняя Пахома с Ларькой.
Прокшич рухнул с перерубленной шеей, заливая снежную кашу кровью…
Всадник настиг Пахома и Ларьку в конце проулка, наехал на них, хрипя и сверкая саблей… Оба ткнулись в сугроб. Он потоптался ещё возле них, повернул обратно. Выехав из проулка, наскочил на Варфоломея, - едва успел осадить коня.
- А-ну! - замахнулся он, но медлил, удержав руку над головой… - У, глазюки-то… Чего вперился-то, сучонок? И тебя тож?!
Ответа не было.
- Он кто тебе, дядя, что ль? Дурак твой дядя, не лезь под руку… Ну, чего вытаращился? Ты кто? Блажной, что ль?.. Что там в руке у тебя? Чего прячешь, ну? дай мне. Дай, кому говорю!..
Варфоломей, вытянув руку, разжал кулак.
- А, крестик… Евонный? - взял, глядя на срезанный саблей шнурок… Тёплый ещё. Плачешь что ль? Эх, паря… - рыжебородый нагнулся, - а хошь, носить его буду со своим?.. Не совался бы под руку, так и жив бы был… Как он меня - "ангел Бо-о-жий!"… Не тужи, душа его прямо Богу в рай отлетела! Гляди-кось, - он нагнулся ещё ниже и кинул крестик за пазуху.
Сквозь вопли и ругань раздался свист, крики сотников.
- Э-э-х! Живи, паря! - воин пустил лошадь вскачь. - Живи, паря!.. Живи-и..!
* * *
Весною 1329 года Кирилл, бывший ростовский боярин, со всем уцелевшим семейством, и с горсткой оставшихся слуг, переселился в наследный удел младшего Московского князя Андрея - в новую слободу на реке Пажа, - на ту самую местность, именуемую в народе Радонеж.
Максим Яковлев