Принесшие гроб испугались. Они не поверили своим глазам. Но капеллан, прервав чтение, стал давать указания, когда и как устроить похороны, кого позвать и где положить умершего на вечный покой. Когда ему сказали, что Палечков всегда хоронят у святого Микулаша в Кдыни, он заявил, что этого Палечка в Кдынь везти не надо, потому что время военное и, кроме того, он был из тех, кто не покидает своего гнезда, а ежели и покинет, так возвращается живой или мертвый.
И они увидали духовным взором своим пана Палечка, мертвого всадника, как он вчера въезжал на коне в ворота своего родного замка. И согласились. В школах учат-таки мудрости, подумали они.
- Его надо похоронить с наружной стороны у стены здешней часовни, - решил пан Йошт. - Оттуда видно всю окрестность. Как из окна залы, где он сидел за бокалом вина и книгой. Вдали - горы, которые он так любил, и от этих гор к самому замку бежит волнами раменье. Он принадлежал к тем, которые охраняли этот лес…
Так окончил пан Йошт свою речь.
Похороны состоялись на третий день в три часа пополудни.
Но в тот день с самого утра стали происходить невероятные события, на этот раз отрадные. Вооруженный сулицей незнакомый пастух пригнал в открытые ворота весь скот, угнанный за несколько дней перед тем сиротами. Правда, среди этого скота не было Пеструхи, но вместо нее пригнали другую, тоже славную коровку. Вернулись Ягода, Белка и Лыска. Свинья удовлетворенно хрюкала в окруженье отличных поросят, и не успели мужчины опомниться, а девки перекреститься, как пастух с сулицей был уже за воротами и уходил, наскоро объяснив перед этим, что сироты узнали о присутствии в доме мертвого, павшего за дело божье, и что вот, мол, тут немного харчей для поминок.
- А куры у нас разбежались, - сказал он, сплюнув.
Ну кто станет думать о птице, когда скот вернулся! Но вернулся не только скот. Приехал верхом пан Олдржих Боржецкий с сыном Боржеком и двумя батраками. За всадниками вбежала во двор прекрасная охотничья собака. Пан Олдржих позвал слугу, с которым покойный пан Ян полевал.
- Вот, Войтех, дарю вашему замку Ласку, на случай, если кто вздумает - на бекасов либо на дроздов. Сучка умная и великая зверовщица. Она не подведет, и потому дарю ее вам, раз Стрелка, которую я тоже любил, погибла.
Войтех позвал Ласку, называя ее Стрелкой. К удивлению, она пошла. Так что пану Олдржиху даже досадно стало…
Появились гости. Они начали съезжаться после полуденного благовеста, чтобы не причинять хлопот хозяйке. Знали, что родильница о них заботиться не может. Но не знали, что к ней вернулась часть ее имущества. Они приехали верхами и в повозках; это были соседи из ближних замков и усадеб: пан Яромир из Швихова с женой своей Катержиной, которая, как вспоминала накануне пани Алена, родила первенца в пятьдесят лет; пан Алеш из Рижмберка и брат его Богуслав, тот, что чудом избавился от смерти на костре, и то лишь потому, что его уже мучили пражане; пан Зденек из Яновиц со своей толстой супругой Кларой, родом из Брабанта. Она приехала в Чехию с иностранными монахинями, была похищена теперешним супругом своим из монастыря и родила ему многочисленных сыновей. Приехали гости из Клатовых и много домажлицких, с которыми пан Ян Палечек в свое время ссорился, судился и под чьими стенами нашел теперь смерть. Пришла толпа королевских крестьян из раменья, рослых, по большей части голубоглазых мужиков и баб с грубыми лицами и строгими ртами, - мужчины, вооруженные топорами на длинных рукоятях, женщины - скромно сложивши руки на животе.
Владелицы усадеб и замков и некоторые богатые женщины из Домажлиц и Клатовых шли в комнату, где находилась пани Кунгута с новорожденным. Входили на цыпочках, со смущенными лицами, не зная, выразить ли сперва соболезнование по случаю смерти мужа или сразу поздравить женщину, родившую в таком возрасте сына. Но, быстро решившись, подходили к колыбельке, где лежал наследник, и осеняли ребенка крестом со словами: "Благослови тебя бог-отец, бог-сын и бог - дух святой!"
Потом поворачивались к пани Кунгуте и осторожно - а все-таки слишком сильно - пожимали ей побледневшую руку. Пани Кунгута не знала, смеяться ей или плакать. Поэтому она предпочитала молчать и только кивала головой в знак благодарности за дружбу и сочувствие.
До двух часов толпа посетительниц росла, но в три, когда зазвонил колокол в часовне, комната пани Кунгуты вновь опустела. Она знала, что в эту минуту опускают в могилу ее супруга и господина, которого она столько лет так верно любила, а он перед своим внезапным отъездом оставил ей на память вот этого сыночка, который, родившись, не плакал, а смеялся. Ребенок спал, а пани Кунгута лила слезы.
Солнце наполняло комнату золотом. Был опять прекрасный летний день.
У белой стены часовни Иоанна Крестителя опускали в могилу рыцаря Яна Палечка. Велика была толпа провожающих: были тут и рыцари, и горожане, и вставший тесным кругом крестьянский люд - все серьезные, суровые, и вся дворня - мужчины и женщины, обливающиеся слезами. Отрывисто звонил колокол, и капеллан Йошт произнес погребальную речь, что многих удивило, так как церковь ограничивается установленными молитвами над могилой и не распространяется о добродетелях умершего, как начали делать еретические проповедники и попы.
Но Йошт говорил так прочувственно, ветер приносил из раменья такой торжественный шум, и вся земля так тепло благоухала августом и хлебом, что эти похороны походили не на траурную церемонию, а скорей на праздник жатвы.
Когда Йошт кончил описание славной смерти Палечка в битве у Домажлиц, на которую покойный отправился, потому что так повелел ему господь, сосчитавший дни его и пожелавший возложить на главу его венец славы воинской, - когда отзвучали последние слова священника: "Я есмь воскресение и жизнь…" - гроб опустили в землю.
Но толпа не подошла к открытой могиле, чтобы, по обычаю, засыпать тело землей, а осталась стоять, и вдруг, без всякого знака от кого-либо, запела песню, три дня тому назад так страшно прозвучавшую у домажлицких стен, песню, которую многие из присутствующих еще ни разу не слышали, которую до тех пор мало кто из них пел, которую иные среди них до этой минуты ненавидели и которую очень многие боялись, - песню суровую и мрачную, беспощадную, но святую, песню грозно-прекрасную, от которой мороз подирает по коже, волосы становятся дыбом и кровь стынет в жилах, песню, разрушавшую костелы и поджигавшую замки, песню славную, как Жижково войско, песню юную и страстную, как весь этот поднявшийся народ, целые годы не дающий покоя ни себе, ни миру своей борьбой за правду, которую он узрел и хочет видеть торжественно признанной другом и недругом.
Мужчины и женщины, старики и старухи, знатные и простые пели в унисон хорал божьих воинов. Допели и вздохнули с облегченьем. Потом быстро, сосредоточенно стали подходить к открытой могиле, сперва родственники - Боржецкие и Рижмберкские, потом рыцари и дворяне, за ними дворовые Палечков, наконец, соседи - домажлицкие, клатовские и крестьяне-лесовики. Каждый, набрав в руку земли, сыпал по три горсти в могилу. После того как вся очередь прошла, провожающие, разогнув спины, удалились.
Когда толпа, говорливая и успокоившаяся, вступила во двор замка и слуги стали подводить всадникам коней, капеллан Йошт остановился с паном Олдржихом Боржецким и посреди разговора вдруг ударил себя по лбу:
- За похоронами отца о сыне-то позабыли! Пан Олдржих, ведь наверху лежит новорожденный, которого надо окрестить, - сирота и наследник этого замка. Окрестим дитя!
- Я - крестным отцом! - обрадовался пан Боржецкий.
Пани Алена согласилась и пошла наверх к пани Кунгуте. Та дремала, и ребенок тоже спал, легонько сжав кулачки. Приход пани Алены разбудил родильницу; она вопросительно поглядела на вошедшую. Алена, высокая, худая, подвижная, шепнула, что ребенка надо окрестить - и сейчас же, пока тут родные и кумовья. Пани Кунгута заколебалась. Крестить без всяких приготовлений, не пригласив и не попотчевав крестных родителей, не одевши ребенка в крестильное платьице? Но пани Алена уже вынула его из колыбели и понесла из комнаты.
- Назовем Яном, - сказала она. - В честь отца и в честь патрона этого замка! Крестным отцом будет мой муж. Это его право: он самый близкий из родственников. Пойдем, сыночек!
Дитя спало, не обращая ни малейшего внимания на ее слова. Не проснулось оно ни когда его всем скопом понесли в часовню, где его взял на руки пан Олдржих Боржецкий из Врбиц, ни когда отец Йошт совершал обряд с вопросами и ответами, ни когда пан Олдржих от имени нового христианина отрекался от дьявола. Дитя спало, когда отец Йошт лил воду ему на голову, и не проснулось, когда его впервые назвали прекрасным именем Ян. Спало, когда обряд был окончен и пани Алена отнесла его обратно наверх и осторожно положила в колыбельку.
- Вот и все! - засмеялась пани Алена. - А Ян даже не проснулся.
- Даже когда ему на головку воду лили? - с удивлением спросила пани Кунгута.
- Даже когда воду на головку лили, - промолвила многозначительно пани Алена. - Диковинный ребенок!
Тут дитя открыло глазки. И пани Алена, наклонившись над колыбелью, спросила его:
- Ты даже не знаешь, что крещен! И не жалко тебе, Ян, что ты все проспал?
Но Ян улыбался пани Алене глазками и беззубым ротиком.
И когда он так смотрел на нее, пани Алена вдруг, всплеснув руками, воскликнула:
- Кунгута, ради бога, посмотри скорей! У твоего ребенка разные глаза… Правый - голубой, а левый - карий.