- Написали, - с твоих слов, - что я занимаюсь антисоветской пропагандой, статья пятьдесят восемь, все как надо...
...Той же ночью полковник Швец поджужжал на своей каталке к краю платформы и бросился под товарняк; я вернулся в Москву и написал письмо товарищу Сталину о несправедливом аресте отца, - двадцатое по счету; воистину "двадцать писем к другу". "Судьба солдата в Америке"
В тот день я продал в букинистическом "Орлеанскую девственницу" с озорными иллюстрациями. За два тома уплатили триста рублей. Сто отложил на жизнь, а остальные спрятал во внутренний карман пиджака, чтобы перевести старику во Владимирский политический централ.
После букинистического я поехал к моему другу Леве Кочаряну. Он лежал на тахте и читал книгу Юлиуса Фучика. Тогда эта книга называлась "Слово перед казнью", потому что кому-то наверху "Репортаж с петлей на шее" показался натуралистическим и рекламным.
Я поднял Леву, и мы пошли в "Шары", - так все называли маленькое кафе в проезде МХАТа. Мы тогда выработали особую походку, - точь-в-точь копия с американского актера Джима Кегни, который играл в фильме "Судьба солдата в Америке" бутлегера и драчуна. Перед гибелью он совершил массу всяческих подвигов и добрых дел. У него был коронный удар: резкий снизу - слева в скулу. Мы часто копировали этот удар: левой коротко снизу. Противник падал на затылок, и звук при падении был всегда одинаковым: словно били об асфальт старую керамику.
Уже после того, как эпидемия "Судьбы солдата" прошла, мы узнали, что настоящее название фильма было "Бурное двадцатилетие", но кинопрокат решил, и правильно решил, конечно же, - что народу будет непонятно, про какое "бурное двадцатилетие" идет речь, возможны иллюзии, и поэтому появилось всем понятное название, и сначала на фильм никто не шел, потому что думали, что там про мучения безработных и про то, как угнетают негров, и только после того как его посмотрели человек сто из нашего института, началась настоящая эпидемия, и смотрели мы эту картину раз по десять, не меньше.
В "Шарах" мы выпили с Левой по стакану водки, закусили ирисками и, сглотнув слюну, поглядели на тарелки с сардельками и темно-бурой тушеной капустой, которые стояли под стеклом на витрине.
- Поедем на Бауманскую, - предложил Лева, - там сегодня в церкви танцы.
- Поедем, - согласился я.
И мы поехали.
Это было апрельской весной 1953 года. Сталин уже умер, Берия стал первым заместителем Председателя Совета Министров и министром внутренних дел, а врачи Кремлевской больницы, лечившие раньше правительство, по-прежнему считались агентами империализма и слугами тайной еврейской организации "Джойнт" кровавыми убийцами в белых халатах.
...На Бауманской, в маленьком переулочке, который вел от рынка вниз к Почтовой улице, в глубине двора стояла старая церковь. Она была приземистой и какой-то уютно карапузис-той, красного цвета, с громадными решетками на окнах. Церковь эту закрыли давно, когда все храмы Москвы закрывали. Сначала в этой церквушке устроили овощной склад, а после передали спортивному обществу "Спартак" для нужд секции боксеров и тяжелоатлетов. Три раза в неделю мы там тренировались на ринге у Виталия Островерхова, а по субботам устраивали музыкальные вечера. Внизу, в зале, где некогда звучали проповеди, теперь танцевали мальчики с обрубленными челками "а ля Нерон", юные работницы окружных фабрик с толстыми, по-спортивному вывернутыми икрами, начинающие штангисты в китайских кедах и местные голубятники. Оркестр Миши Волоха располагался на том месте, где раньше были Царские врата. Джазисты в белых рубашках и черных галстуках самозабвенно играли попурри из "Судьбы солдата", а на хорах, куда сваливали весь спортинвентарь, стояли два дежурных оперативника, - на случай чего-либо непредвиденного.
Мы шли к церкви мимо Бауманского колхозного рынка.