3
В одном дне пути от Хатора скарабеи и ящерицы со страхом приглядывались к лагерю незнакомцев, подобных которым прежде в пустыне не было. Они не были ни обычными караванщиками, ни стигийскими воинами. Все были в шароварах - всех цветов радуги, которую, впрочем ни один из ныне живущих скарабеев не видел.
Рубахи тоже были жутко пестрые, что никак не вязалось с ровным по цвету пустынным пейзажем. Головы были с косами, чубами или совсем лысые, натертые для защиты от солнца особы маслом. Ко всему прочему, пришельцы нарушали покой песков громкими голосами и частым хохотом. Они красовались друг перед другом, всячески упражняясь в остроумии, как они его понимали.
И больше всего дружеских колкостей, подначек было направлено на самого уважаемого среди них человека, на атамана. Но уж таковы были эти люди, пришедшие с берегов далекой реки Запорожка, живущие войной и вольностями. Беспечные, как птицы, и яростные, как вепри.
У атамана были черные шаровары, красная рубаха и красные сафьяновые сапоги, он был подпоясан белым кушаком, а на боку у него висела чудовищных размеров сабля. Эта сабля вообще-то предназначалась для расправы с преступниками, положившими голову на плаху, и была слишком тяжелой для обычного человека. Но атаман был человеком необычным. Несмотря на видимую тучность, он обладал великолепными, мощными и подвижными мышцами, и управлялся с тяжелым ятаганом так, словно тот был сделан из дерева.
Атаман был лыс, имел красный цвет лица, а под носом у него висели такие замечательные черные усы, что о них говорили, будто они живут собственной жизнью, и, когда хозяин спит, гуляют вчерную, напиваясь пивом и щекоча девок.
- Оруз, съешь арбуз! - орал какой-нибудь казак, подбоченясь, и первым смеялся собственной шутке.
Но тут же, перебивая его, орал другой:
- Да он уже съел! Гляди-ка, брат, вот же ростки из ноздрей торчат!
- А и вправду! Вот чудно! И в голове у него одна мякоть! - подхватывал первый, и смеялись теперь оба вместе.
Оруз грозил нагайкой, плевался, и, пряча улыбку, восклицал:
- Ну, погодите у меня, охальники, доберусь до вас, вот уж мало вам не покажется!
Казаки только пуще смеялись. Ну и отходит иной раз Оруз нагайкой, так велика ли беда? Нагайка казаку, что массаж какому-нибудь изнеженному офирцу, только кости размять. А то застаивается кровь, деревенеют суставы, и дряблыми делаются мышцы.
Уже восемь дней стояли лагерем казаки, и это им порядком поднадоело. Одно развлечение - жуков да ящериц давить.
Пять дней назад из лагеря отправился лазутчик. Великий воин. Родившийся в Киммерии. Не казак по крови, но казак в душе. Оруз относился к нему, как к собственному сыну. Год назад он нашел его, умирающего, привязанного к мертвому дереву посреди пустыни. Киммериец более-менее успешно отбивался от голодных птиц, но голодные жуки уже потихонечку, маленьким кусочками ели его. И Оруз знал, на что способны эти твари. Они съедают человека за неделю, но первые два дня человек жив. У него уже нет глаз, нет кожи, проклятые шуршащие твари бродят его голове, кишках и легких, а он все еще жив и способен понять, что полусъеден. Пока твари не добираются до его сердца, оно бьется и посылает в мозг достаточно крови, чтобы хватило на самые страшные мысли, какие только возможны. Человек уже за пределами реальности, он в самых мрачных глубинах ада, куда даже сам Люцифер из брезгливости и отвращения не спускается.
Оруз стал спасителем киммерийцу. Прошло всего лишь несколько часов с тех пор, когда его оставили умирать мучительной смертью, и мелкие твари лишь слегка попортили его кожу. Спасенного звали Конан. Вскоре выяснилось, что он привык к жизни воина и отлично умеет держать меч.
Конан сам вызвался идти лазутчиком в город. Оруз не стал возражать. Положа руку на сердце, он мог без обиняков сказать, что Конан самый рассудительный среди окружавших его в этом походе казаков. Кому как не ему поручить столь важное и опасное дело?
Но он уже должен был вернуться. День туда, день обратно. А пару дней на месте должно было хватить за глаза. Город богат, по слухам, очень богат, но не велик. Всего-то и требовалось Конану, что разузнать, силен ли гарнизон, насколько хорошо обучены его воины и действительно ли город богат. Ну, и еще что приметить, если важное. Особенно насчет всяких заразных болезней, о которых большинство казаков понятия не имело, и любую болезнь почитало за разновидность насморка - поболит, само пройдет.
Юлма, молодой сильный казак, большой задира, недолюбливавший Конана за то, что тот обыграл его в нескольких воинских состязания приблизился к Орузу с обеспокоенным лицом.
Другие казаки, смекнув, что предстоит важный разговор, разом утихли.
- Что-то долго нет твоего Конана. Если завтра утром он не появится, мы сами туда пойдем, - сказал Юлма. Потом воскликнул: - Зачем нам лазутчик, парни? Мы что, боимся каких-то неженок, засевших в городе?
- Не боимся! - возмущенно завопили вокруг.
- И все же, Юлма, будь бдительнее, - сказа Оруз. - Поверь мне, я много городов перевидал, много мужчин зарубил, много девочек сделал женщинами, горы золота и изумрудов потратил, озера вина и пива выпил, но много и товарищей потерял. Город городу рознь. Осторожность не помешает.
- Ха! - возмутился Юлма. - Да разве это город? Ты же помнишь, что рассказывал купец Раджниш из Гулистана. Одна маленькая крепость в середине, да и то бабская обитель.
Казаки громко заржали. Юлма стоял, уперев руки в бока, широко расставив ноги, и ржа громче всех.
Оруз вдруг помрачнел. Тяжелые думы были у него на сердце, тяжелые воспоминания придавили вольную душу словно камнем.
Перед его мысленным взором предстало лицо Шанкора. Бледное, худое, с черными пятнами. И бескровные губы его, прошептавшие последнее прости. Он слишком поздно понял, что зря ослушался отца. Не надо было идти в незнакомый город, не послав туда лазутчика. Не стоило сразу же там пьянствовать и портить девок. Потому что в городе, как чуть позже выяснилось, свирепствовала черная смерть. И поэтому никто не оказал жестоким казакам сопротивления, а не потому что в городе не было настоящих мужчин, способных держать оружие, как посчитал беспечный Шанкор.
Шанкор, сын мой единственный, прости и ты меня, что не уберег, не отговорил, не достаточно ясно изложил свои подозрения! Так в который уже раз говорил себе Оруз, погрузившись думами в прошлое.
Прости и за то, что позволил тебе умереть в мучениях, полностью пройти ад черной болезни! А не умертвил крепкой отцовской рукой! Ибо казаку пристало умирать от железа, а не от гнили, разъедающей тело!
- Что задумался, атаман? - прервал его мрачные мысли Юлма. - Думаешь, не предал ли нас Конан?
Оруз вскинулся и хлестнул нагайкой, метя злоязыкому казаку в лицо. Юлма уклонился, ухмыляясь.
- Да ты что, Юл! - загомонили вокруг казаки. - Это ты брось! От жары язык заплетается?!
Оруз взялся за рукоять меча, помрачнев как зимнее небо Асгарда.
- Говори, а не болтай попусту языком! - загремел он.
Юлма перестал ухмыляться.
- Помнишь, атаман, деревеньку, где жили грязные обезьяны, пропахшие рыбой? - спроси Юлма.
- Еще бы! - завопил Оруз. - Вместо того чтобы приветить нас, они вышли против нас трезубцами! Нам пришлось поучить их уму-разуму. А зато мы славно размяли косточки! Поджарили их сучек вместе со щенятами! - Оруз стал еще краснее и затрясся всем телом в могучем смехе, мотая усами и хлопая себя по животу.
Он вспомнил женщин, вопящих в зажженных казаками домах, детей, которые путались под ногами и которых казаки с помощью пик возвращали в дома, пусть погреются под боком у мамки. Жалко их не было - они мало чем отличались о рыб, которых ловили в мутных водах Стикса, разве что у них было по две руки и ноги, да кричали они гораздо громче!
Смех атамана подхватили и другие казаки, некоторые стали изображать корчащихся в муках грязных рыбаков, приводя соратников в еще более веселое неистовство.
- Мы-то, да, - сказал Юлма, едва сдерживаясь, чтобы самому не расхохотаться. - А ты видел, Оруз, чтобы Конан убил хоть одну грязную обезьяну, хоть одного щенка бросил прожарить к его мамке?
Оруз смолк. Смолкли и другие. Южное солнце прилипло к горизонту. Быстро смеркалось.
- Хм, Юлма, а ведь ты, может, и прав, - сказал Оруз. - А что если Конан и этих городских слизней пожалеет? Слабодушный он, хоть и крепок телом. Нет в нем казачьей твердости.
4
Между днем и ночью в Стигии расстояние небольшое, и бродя вдоль внешних городских стен, удивляясь отсутствию трущоб и нищих, этих непременных спутников больших городов, Конан и не заметил, что спустилась ночь. И уставилась на киммерийца кошачьими глазами из теней и звездами с неба.
Не спрашивая дорогу, поскольку спрашивать уже было не у кого, ни одного прохожего Конан не встретил, он добрался до таверны, которую приметил еще днем. Тяжелая дверь была открыта, изнутри вырывались запахи съестного, приглушенные голоса и колеблющийся свет очага. Конан почувствовал вдруг, как зверски проголодался, да и промочить горло добрым вином не помешало бы.
Он остановился на пороге, осматриваясь в поисках удобного места, когда возле него буквально из ниоткуда возник потный толстяк, обнаженный по пояс.
- Чего изволите? - спросил он, улыбаясь, как лопнувшая тыква.
- Хороший ужин и ночлег, - ответил Конан, бросая толстяку полновесный серебряный шекель.
Рука с жирными пальцами оказалась куда ловчее в действии, чем на вид, и шекель исчез где-то в складках просторной одежды.
- У нас лучшая еда в городе, смею вас уверить, как хозяин этого угодного богам заведения, - заявил толстяк. - Конечно, не считая дворца защитницы.