Мне хочется думать - Анна уверяет меня в этом, - что она не боялась предательства с моей стороны. Вопрос ребром: был ли я эмоционально, а теперь и физически способен выслушать ее, встретить лицом к лицу истину, которую она принесла мне, стать тем, кто ей нужен, и выполнить то, о чем она попросит? Несмотря на непреклонную уверенность в справедливости своего дела, несмотря на категорическую природу ее ответственности (которую нисколько не волновало мое благополучие), она сомневалась, что имеет право вовлекать меня в это дело и подвергать серьезному риску.
В пятницу вечером, за день до отъезда, Анна начала роковую беседу, к которой, ради спокойствия духа, я уже утратил всякий интерес.
Мы только что съели ужин, приготовленный Анной в моей устаревшей кухне, где не было многих необходимых сегодня вещей. Не помню, что мы ели в тот вечер, но, скорее всего, еда была вегетарианской - чилакили? рататуй? кунг-пао с фальшивой уткой? - и это было вкусно. Анна великолепно готовила. Все, чем она кормила меня, и в этот раз, и потом, было очень вкусно. Никто в мире не любил Сару больше, чем я, но приходилось признать, что в приготовлении еды моя жена была эксцентрична, честолюбива, несмотря на отсутствие навыков, и чрезмерно использовала специи, не имея представления о том, с чем их подавать и как смешивать.
Мы сидели в гостиной - старая подруга моей жены и я. Я мыл посуду по договоренности, которую мы молча приняли: Анна готовила ужин, покупала продукты, а я убирал после еды. После смерти Сары, если я решался пообедать, я делал это довольно беспорядочно. Раза четыре в неделю, в час, когда спадал обеденный наплыв людей, я шел в город и заказывал сандвич или суп в заведении, которое я назову здесь, в память о прошлом, кафе "Новые времена". С приездом Анны ничего не изменилось. Если на то пошло, у меня теперь было больше причин уходить из дома. Я поступал так не только тогда, когда ходил обедать, но и всякий раз, когда мог выдумать благовидное и, поверьте, совершенно неубедительное оправдание. Я уверял Анну, что буду рад, если она составит мне компанию во время этих вылазок, но она обычно отказывалась. Ей, конечно, тоже было неудобно в нашем неуклюжем сожительстве, гораздо неудобнее, чем мне, потому что она была не у себя дома, и она радовалась, когда я уходил.
Было половина восьмого. Я сидел на диване - сбившаяся комками, неуклюжая вещь (я имею в виду диван, хотя во мне тоже сбились комки жира) - и без энтузиазма просматривал информационный еженедельник, прихваченный Анной из супермаркета. Она сидела в потертом старом кресле - оно уже было подержанным, когда мы с Сарой купили его после нашей женитьбы, - где обычно сидел я. Она сняла обувь и поставила ноги на специальную скамеечку: Сара купила ее, чтобы украсить кресло. Несколько минут мы молчали. Тишина была гнетущей. Я думал о том, что пройдет эта ночь, затем еще одна, и Анна уедет. Потом я увидел, что она опустила свою книгу - не помню названия, но это был толстый том - и посмотрела на меня. Ее взгляд не был воинственным. Скорее печальным. Я изо всех сил пытался придумать какую-нибудь незатейливую тему для разговора.
- Когда ты перестала есть мясо? - Единственное, что пришло мне в голову. - Когда мы были знакомы, ты не была вегетарианкой.
- Я не ем говядину и баранину, - сказала она. - Когда мы были знакомы, я много кем не была. Не была женой. Не была матерью. Учительницей.
Анна перечисляла свои профессии - для нее это явно были профессии - с истинной страстью, которой я позавидовал. Она тряхнула головой, словно отгоняя от себя воспоминания, нарушавшие ее спокойствие.
- Не знаю, какой была. Когда ты меня знал. Я была практически никем. А почему ты спрашиваешь? Тебе не понравился ужин?
- Нет, все очень вкусно. Ты чудесно готовишь.
- Всего лишь приемлемо, - сказала она. - Тебе легко угодить. Мой муж готовил гораздо лучше меня. - Всякий раз, когда Анна говорила о муже, она называла его по имени, но я не буду его здесь приводить. - Он был отличным кулинаром.
Она улыбнулась.
- Ты скучаешь по нему.
С годами я стал мастерски угадывать очевидное.
Она засмеялась.
- Да. Конечно, скучаю.
- Конечно, - повторил я.
- Рэй, - начала она.
Она сменила тему разговора, взяв инициативу в свои руки. То, как она произнесла мое имя, снова заставило меня встрепенуться. Она сняла очки для чтения, положила их на журнальный столик рядом, выключила лампу. Было не очень темно; в менее напряженных обстоятельствах я, возможно, рискнул бы вздремнуть.
- Думаю, будет лучше, - сказала она, - если я не буду видеть тебя во время разговора. Боюсь потерять кураж.
- Ты что, боишься меня? - удивился я. - Господи.
- Я тебя не боюсь. При всей твоей нарочитой неотесанности ты довольно милый старик.
- Не знаю, насколько я милый, - сказал я. - Я плохо соображаю. Но я не чувствую себя милым. Я бы не стал на это полагаться.
- О, нет. Я полагаюсь на это. И это меня беспокоит.
Я решил, что молчание в данном случае, возможно, и является демонстрацией моей доброты, но больше похоже на попытку отодвинуть то, что мне предстояло.
- Почему? - спросил я.
- Потому что тебе будет трудно. Мне трудно, но тебе будет труднее. Я не хочу, чтоб это произошло.
- Может, давай тогда все забудем?
- Скажи мне, - проговорила она, - что ты знаешь о клонировании?
Я не ответил сразу, и она продолжила:
- Лучше всего так. Нет способа начать разговор постепенно. Я не спрашиваю, что ты об этом думаешь. Я спрашиваю, что ты знаешь.
- Ничего не знаю. - Я говорил правду. - Ничего не думаю.
Тоже правда.
- Не слишком впечатляющая позиция.
В ее голосе звучало волнение.
- Нет у меня никакой позиции. - Мне стало ее немного жаль. - Я ничего не знаю о клонировании. Должен знать? Мне стыдно говорить об этом, но я ничего не знаю.
- Твой стыд - притворный, если хочешь - тут ни при чем.
- Я не притворяюсь, - ответил я. - О чем мы говорим?
- Ладно, - сказала она. - Слушай, что я тебе расскажу.
- Послушаю, - согласился я, - если включишь свет. Ты не против? Я не могу слушать в темноте. Это слишком театрально. Не надевай очки, если не хочешь меня видеть. Мне нужно видеть тебя. Если мы собираемся беседовать.
Я говорил резко и явно обидел ее. Она включила лампу и оставила очки на столе, куда раньше их положила.
- Я не хотела показаться театральной. Все, что я хочу, зачем я приехала, - это рассказать тебе то, что ты должен знать.
- Для чего?
- Я все объясню, - заверила она. - Можно начинать?
- Пожалуйста, - кивнул я.
- Я, - заговорила Анна, - маленькая часть организации, выступающей против клонирования. Для нас клонирование является национальным, а также личным позором. С нравственной и с любой точки зрения это гнусно. Мы верим, что клонирование губит душу этой страны, если страна еще имеет душу, и души всех нас, кто стоит в стороне, ничего не делая. Мы призваны использовать все доступные средства, за исключением вооруженного восстания, чтобы положить конец этой практике.
Я захотел спросить, но не стал, что они собираются делать с сотнями миллионов уже существующих клонов? Лежит ли на этих существах (я понятия не имел, кем их считать) грех их создателей?
- Нас слишком мало, и мы слишком законспирированы, чтобы быть единой силой. Пока нас мало, пока то, что мы говорим и делаем, не имеет никакого влияния, правительство нас не запрещает. Возможно, мы сами этого не понимаем, но нас даже поощряют. Основное население нас игнорирует. Каждый из нас связан с минимальным кругом людей. Это сделано специально. Я почти не знаю остальных членов организации. Кое-кого знаю внешне. Не знаю ничьих имен.
Такая система изолированных, раздробленных ячеек из трех человек, созданных, чтобы помешать открытию и увлечь своими идеями остальных, была знакома мне по фильму, который я видел в детстве. Это очень старый черно-белый фильм (даже не представляю себе, где мой приятель раздобыл диск.) Он назывался "Битва за Алжир". Я ничего не знал о нем тогда и с тех пор не слышал ни одного упоминания. Это был мой первый иностранный фильм и первый раз, когда мне пришлось сражаться с субтитрами. Они мне страшно мешали. Насколько я помню, фильм наполнил меня бесцельным возбуждением и негодованием, а также совершенно неоправданным ощущением собственной силы. Правда, все прошло через полдня после того, как я его посмотрел. Существовали ли у них какие-то секретные жесты, меняющийся пароль из одного слова или система "пароль - отзыв", чтобы каждый член организации Анны мог узнать остальных? Я хотел спросить и об этом.
- Мой муж вступил в организацию раньше меня. Он был там с самого начала. Участвовал в ее создании. Это произошло до того, как мы поженились, до того, как мы познакомились, до того, как государство начало заниматься грязными делишками и сделало их политикой. Когда ввели программу воспроизведения, муж отказался участвовать. Я тоже. Ты - нет. Мне нелегко смириться с этой мыслью, но если бы у мужа был клон, он, вероятно, остался бы жив. Я считаю, что он был вправе поступить так, как поступил. Я верила в него и в то, во что верил он. Я вступила в ряды сопротивления и оставалась там все эти тяжкие и бесплодные годы. И продолжаю участвовать в нем, наверное, из-за мужа.
Анна замолчала. Взяла очки и надела их. Поднялась с места.
- Дай мне минуту, - попросила она.
Она вышла на кухню и крикнула оттуда:
- Тебе что-нибудь нужно?
- Нет, у меня все в порядке, - ответил я.