Судя по всему, когда-то этот узкий коридор был обит яркой тканью с веселеньким растительным орнаментом, теперь же бурые складки, срисающие со стен, делали его похожим на пищевод какого-то чудовища. Желудок, подумал чиновник, оказавшись в мрачной, тесно заставленной мебелью комнате (гостиной?). Провожатая усадила его в темное массивное кресло с бахромой, мягкими подлокотниками и резными ножками в форме львиных лап.
- Это оценщик? - затараторила, врываясь в комнату, другая женщина. - Первым делом нужно показать хрусталь. Я хочу… - Увидев чиновника, она резко смолкла.
- Тик, - сказал метроном, втиснутый между двух стеклянных колпаков; его перевернутый маятник величественно поплыл назад, отсчитывая медленные секунды бренности и тщеты. Толстый слой пыли не давал рассмотреть, какие же такие диковинки бережно хранятся под колпаками. Сверху, из-под потолка, на чиновника взирали равнодушные глаза охотничьих трофеев - зеленые, оранжевые и жемчужно-серые стекляшки. И везде, куда ни повернись, - лица, везде тяжелые, набрякшие веки, широко распахнутые, словно зашедшиеся немым криком рты. Мрачные и враждебные лица, вырезанные на дверцах, ножках и стенках бесчисленных столов и столиков, шкафов и шкафчиков, комодов и буфетов, теснивших друг друга в отчаянной борьбе за жизненное пространство. А это уже на грани кощунства - ну кому, спрашивается, пришло в голову покрывать сплошной резьбой прекрасное розовое дерево? Интересно, где теперь стружки, не могли же такую драгоценность попросту выбросить. Эта мебель стоила бешеных денег, но будь ее раза в два меньше, гостиная была бы раза в два удобнее.
- Так, - согласился метроном. Две женщины продолжали молча изучать непрошенного гостя.
- Странно, Амбрим, почему ты не хочешь познакомить меня со своим приятелем?
- Никакой он не мой приятель, он к маме пришел.
- А если к маме - значит, нужно нарушать все приличия?
Вторая женщина шагнула вперед; чиновник торопливо вскочил, чтобы пожать холодную сухую ладонь.
- Меня зовут Ленора Грегорьян. Эсме! - обернулась женщина к двери. - Где ты там копаешься?
Тут же, словно из-под земли, появилась третья сестрица, одетая в унылое, тускло-коричневое платье, с кухонным полотенцем в руках.
- Если это оценщик, не забудьте сказать ему, что Амбрим разбила… - начала она и тут же осеклась. - Извините, я и не знала, что у вас тут молодой человек.
- Не говори глупостей, Эсме, этот джентльмен пришел к маме. Лучше предложи ему стакан пива.
- Спасибо, но вы напрасно…
- У нас приличный дом, - твердо заявила Ленора. - Садитесь, пожалуйста. У мамы врач, но, если вы подождете, она обязательно вас примет - хотя бы ненадолго. Вы только не забывайте, что маме нельзя волноваться, она очень больна.
- Она умирает, - пояснила Амбрим. - И не позволяет отвезти себя в Пидмонт, где есть хорошие больницы. Хочет, видите ли, умереть в этом прогнившем бараке. Хочет, видите ли, уйти в вечность на волне Прилива. Так ей кто и позволил - эвакуационные власти, они следят за санитарией пуще, чем за всем остальным. - Амбрим на мгновение смолкла, ушла в себя. - Только и добьется, что нас, Грегорьянов, вывезут отсюда вместе со всякими голодранцами. Позорище!
- Не думаю, Амбрим, что гостя так уж интересуют наши семейные проблемы; - сухо заметила Ленора, - А по какому, если не секрет, делу хотите вы увидеть нашу маму? - обратилась она к чиновнику, словно не замечая молчаливого негодования сестры.
- Да нет, какие там секреты, - улыбнулся чиновник. Вернувшаяся с кухни Эсме вложила ему в руку старинный хрустальный стакан с подозрительной желтоватой жидкостью. - Большое спасибо. - Эсме поставила на стол невероятно тонкое, почти прозрачное фарфоровое блюдце, молча кивнула и отошла.
- Я представляю здесь Технологическую комиссию правительства Системы. Мы хотели побеседовать с вашим братом, однако он уволился и уехал, не оставив нового своего адреса. Может быть, вы… - Чиновник оборвал фразу на полуслове и отпил из стакана. Пиво оказалось жидким и безвкусным.
- Нет, мы ничего не знаем, - покачала головой Ленора.
- Так вы что, его агент? - В голосе Амбрим звенело бешенство. - Он не имеет ни малейшего, ни вот такого права ни на одну вещь из этого дома. Он сбежал отсюда не знаю сколько времени назад, совсем еще ребенком, а мы все эти годы гнули спины, ишачили…
- Амбрим, - угрожающе произнесла Ленора.
- А мне уже на все наплевать! Когда я думаю про свою угробленную жизнь, про все свои унижения… - Теперь Амбрим обращалась к чиновнику. - Каждый божий день я должна начистить до блеска ее сапоги для верховой езды, каждое утро, еще до завтрака, и так пять лет кряду. Я стою на коленях рядом с ее кроватью, надраиваю эти чертовы сапоги и слушаю, как она собирается оставить все самое лучшее драгоценной своей Ленорочке. Сапоги! Да она и с кровати-то за все эти годы ни разу не встала.
- Амбрим!
Обе сестры смолкли, испепеляя друг друга взглядами,
- Тик, - сказал метроном. - Так…
Да, подумал чиновник, вот, значит, как выглядит ад. Пора начинать праведную жизнь. После шести "тиков" и шести "таков" Амбрим отвела глаза, игра в гляделки окончилась полной победой Леноры.
- Хотите еще пива? - тусклым голосом спросила Эсме.
"Она что, не видит, что я и первый-то стакан почти не тронул?"
- Нет, - вежливо покачал головой чиновник. - Большое спасибо.
Эсме напоминала ему мышку, маленькую и нервную, прячущуюся на границе света и тьмы в вечной надежде ухватить хоть какую крошку. Кстати сказать, здесь, на Миранде, мыши тоже диморфны. Под конец Великого года они бросаются в океан и плывут, и почти все тонут, а немногие уцелевшие преображаются - во что они там такое преображаются? - в маленьких таких амфибий, по виду - вроде морских котиков, только в палец длиной. Интересно, Эсме, она что, тоже преобразится с приходом прилива?
- А ты, тихоня, не думай, что никто не видит, как ты к ней подлизываешься, - презрительно бросила Амбрим. - И как ты прятала серебряную соусницу, я тоже видела.
- Я ее просто чистила.
- В своей комнате. Ну да, конечно.
В маленьких глазах - ужас, почти паника.
- И вообще она сказала, что она моя.
- Когда? - хором возопили Ленора и Амбрим.
- Вчера. Можете сами ее спросить.
- Как тебе прекрасно известно… - Ленора искоса взглянула на чиновника, полуотвернулась от него и заговорила снова, немного спокойнее: - Как тебе известно, мама велела нам поделить все серебро поровну. Она всегда так говорила и теперь говорит.
- Так вот, значит, почему ты прихватила щипчики для сахара, - невинно заметила Амбрим.
- Неправда!
- Именно что правда!
Приличный дом, усмехнулся про себя чиновник. Что же тогда бывает в неприличных? Не глядя, он опустил стакан на стол и скорее почувствовал, чем услышал треск раскалывающегося фарфора. Тут же рядом оказалась Эсме. Предостерегающе покачав головой, она смахнула в ладонь осколки, поставила другое блюдце и отошла; ни Амбрим, ни Ленора ничего не заметили.
- Как только разберемся с завещанием, - горячо говорила Амбрим, - я уйду из этого дома и никогда не вернусь. Что касается меня, со смертью мамы умрет и наша семья, и я вам больше не родственница.
- Амбрим! - взвизгнула Эсме.
- Говорить такие вещи, когда там, наверху, умирает твоя мать! - негодующе поддержала ее Ленора.
- Да не умрет она, не надейтесь, - зло усмехнулась Амбрим. - Мамочка прекрасно знает, как мы ждем ее смерти, и ни за что не доставит нам такого удовольствия. - Сестры осуждающе насупились, но промолчали.
На чем все и закончилось. Теперь в сестрах Грегорьяна чувствовалась какая-то удовлетворенность, даже гордость за хорошо выполненную работу. Казалось, они разыграли эту бытовую драму исключительно для единственного зрителя и теперь ждут аплодисментов, чтобы взяться за руки и поклониться. Теперь, говорили их лица, ты знаешь о нас все. Скорее всего, эта сценка - ну, может быть, с небольшими вариациями - демонстрируется каждому посетителю; высокое исполнительское мастерство свидетельствовало о многих повторениях, о большой работе.
И вдруг, словно по команде, три сестрички посмотрели вверх - на внутренней лестнице появился врач. Он отрицательно покачал головой, спустился в гостиную и ушел, так ни слова и не сказав. Диалог, подумал чиновник, по меньшей мере двусмысленный.
- Идемте, - сказала Ленора, направляясь к лестнице.
Свет в спальне был таким тусклым, что терялось всякое представление о ее размерах. Здесь царила кровать, непомерно огромная, словно предназначенная для любовных игр сказочных великанов. Балдахин, свисающий с толстых, вделанных в потолок латунных крючьев, был заткан сатирами и астронавтами, нимфами и козлами, беззаботно резвящимися на травке. По краям шли изображения земных созвездий, а также орхидеи, жезлы и прочие символы плодородия. Тяжелая, потускневшая от времени ткань рвалась и рассыпалась, не выдерживая собственного веса.
А посреди всего этого ветхого великолепия полулежала, опираясь спиной на груду подушек, чудовищно толстая женщина. Муравьиная матка! - подумал чиновник, глядя на огромное, неподвижное тело, и тут же выругал себя за унылую прямолинейность ассоциаций. Сырое, мучнисто-белое лицо с маленьким, страдальчески приоткрытым ртом. Густо унизанная кольцами рука задумчиво повисла над подносом, установленным на шарнире прямо над невероятным, почти шарообразным брюхом. На подносе - стройные ряды пасьянсных карт, звезды и чаши, дамы и валеты. В ногах - беззвучно мерцающий телевизор.
Чиновник представился. Женщина кивнула, не поднимая головы, переложила одну из карт и снова задумалась.
- Я раскладываю "Тщетность", - объяснила она, - Вы знаете этот пасьянс?