Через минуту, преодолев упорное нежелание главного режиссера Ульмана сообщать внутренний номер аппаратной, будто это был штаб, на который полиция могла сбросить бомбу с лазерным наведением, Фридхолм попытался объяснить проблему руководителю технической группы Ингмару Валленштейну, все мысли которого были, похоже, сосредоточены на сбоившем втором микрофоне нижнего ряда. Валленштейн орал по этому поводу на кого-то, Фридхолму невидимого, и на майора отреагировал, как на назойливую муху, жужжавшую над ухом и не желавшую улетать, сколько ее ни отгоняй.
- Но послушайте, господин… - наконец, включил свое внимание Валленштейн, - Это вы были здесь вчера? Так я на все вопросы ответил… Запись? Конечно, мы ведем запись, и что вы вообще от меня хотите - ваш сотрудник, не знаю его фамилии, из группы экспертов, кажется, забрал у меня этот отрывок… ну, на котором сцена… я записал ему на диск. Извините, может, вы мне дадите возможность продолжить работу?
Фридхолм чертыхнулся и положил трубку с четким осознанием того печального обстоятельства, что уже, должно быть, не способен одинаково легко запоминать все обстоятельства собственного расследования - мало того, что сам не подумал о записи, так не подумал и о том, что нечто такое могло прийти в голову Ландстрему?
Не став додумывать печальную для него мысль, Фридхолм набрал номер криминологической лаборатории.
- Ландстрем? - спросил женский голос. Матильда или Бриджит? Чья сейчас смена? Неважно. - Он выехал на происшествие, будет через полчаса-час. Я могу вам чем-нибудь помочь, господин Фридхолм? Вряд ли вам доктор сейчас ответит, если вы позвоните ему на мобильный…
- Да, знаю. Послушайте, Матильда…
- Бриджит.
- Простите, я вас не узнал по голосу.
- У нас с Матильдой очень похожие голоса, - сообщила Бриджит, - так что ошибаетесь вы в половине случаев, это проверено.
Эксперты, черт побери, все у них точно отмерено, даже то, сколько раз майор Фридхолм путает имена помощниц Ландстрема.
- Бриджит, у вас должен быть диск с записью вчерашнего убийства в опере.
- Да, господин Фридхолм, вы же сами и передали его на экспертизу.
Видимо, Ландстрем так этот материал и оформил - как переданный следователем. Попробуй теперь утверждать, что майор даже не подумал о том, что может существовать запись…
- Вы уже…
- Конечно, - сказала Бриджит… как же ее фамилия… уж это он должен помнить… конечно, Свенсон. - Ничего интересного, господин Фридхолм, съемка велась в тот момент обзорной камерой, не сцене было темно, видна только фигура госпожи Густавсон, она загораживала Хоглунда, а ди Кампо вообще оставался в полном мраке, видно только, что за спиной госпожи Густавсон возникло какое-то движение.
- Это я потом посмотрю… с Ландстремом, конечно. Вы мне скажите: при записи фиксировалось время?
- Конечно. Вас это интересует? Я посмотрю. Подождете у телефона или мне вам перезвонить?
- Подожду, - сказал Фридхолм и принялся слушать шорохи, считая про себя, чтобы не забивать голову прежде времени ненужными мыслями. На счете двести тридцать шесть высокий голос Бриджит Светсон произнес:
- Вы еще у телефона, господин майор? Время двадцать два часа тридцать девять минут и сорок секунд.
- И сорок секунд, - повторил Фридхолм. - Спасибо, Бриджит. Я уверен, что теперь никогда не спутаю ваш голос ни с каким другим. А Ландстрему я перезвоню. Через час.
Шесть минут разницы. Можно сказать, практически одновременно. На двух континентах. Картонные кинжалы. Бред.
Номер 9. Сцена, хор и дуэт
Я думал, они разнесут оперу. Я понимаю, конечно: убийство - лучшая реклама. То есть, я хочу сказать, что совершенно этого не понимаю, но мало ли чего я не понимаю в жизни? Почему, если случается авария, автомобиль всмятку, кровь на асфальте, зрелище не то что неприятное, но, по идее, противное гуманному человеческому естеству, так почему же все, кто видел, как это произошло, и все, кто не видел, но находился на соседней улице, а также все, кто слышал об аварии, сбегаются поглазеть? Полиция не пропускает, и они стоят толпой у ограждения, смотрят, впитывают - может, представляют себе, что каждый из них мог оказаться на месте жертвы? Почему одиннадцатого сентября, когда горели и падали башни, все телевизионные каналы показывали это кошмарное зрелище в прямом эфире, и миллионы (а может, миллиарды?) людей не могли отойти от экранов и смотрели, как маленькие черные точечки (люди!) вываливались из окон верхних этажей и падали, падали?… Кто-то стоял на карнизе и махал тряпкой, звал на помощь, потом сорвался и полетел вниз… а все смотрели, ужасались, но зрелище притягивало…
В тот день, помню, я выключил телевизор, не пошел на физфак, в шесть декан Дерюгин назначил совещание, он любил вечерние посиделки, и я представлял, о чем пойдет разговор, сидел в четырех стенах и ждал, когда все закончится. Я знал, что кто-нибудь из знакомых, оторвавшись, наконец, от телевизора, непременно позвонит и спросит: "Ты видел? Видел? Какой кошмар!"
Я не видел. Я и потом не хотел смотреть, но кадры, обошедшие мир, столько раз потом повторяли в разное, причем самое неожиданное, время, что не увидеть, не запомнить было просто невозможно.
В оперу я бы сегодня не пошел тоже - во всяком случае, увидев толпу у касс и главного входа (было только пять часов, до начала спектакля оставалось очень много времени!), я захотел вернуться в кампус и посвятить вечер чтению "Physics Letters", где была опубликована оригинальная по форме, но не очень внятная по содержанию статья Джона Галперстона о топологических ограничениях на выбор ветвлений в случае ограниченного числа миров в пост-эвереттовской модели Многомирия. Я даже оглянулся, поискав возможность выехать со стоянки задним ходом, но позади уже собралась длинная очередь машин, и ехать я мог только вперед, куда указывал дежурный. Тома не заметила моих сомнений, она сидела рядом, закрыв глаза, веки ее чуть подрагивали - она то ли мысленно пропевала свою партию, то ли, наоборот, старалась забыть о предстоявшем спектакле и вспоминала сцены из своего детдомовского детства - как-то она рассказала мне, что эти неприятные воспоминания заставляют ее ощутить необходимую злость, вкачивают в кровь адреналин.
"Зачем тебе злость, - спросил я, - если петь ты будешь сегодня Розину?"
"Ты не понимаешь! - воскликнула Тома. - Когда злишься, перестаешь бояться. Если выходишь на сцену со страхом - все равно перед кем: публикой, дирижером, темнотой зала, - то ни за что не споешь так, как нужно. А если злишься, то все идет хорошо".
Может быть, не знаю.
- Посмотри, что делается, - сказал я, выключив двигатель. - Наверно, поставят приставные стулья.
- Плохо, - сказала Тамара. - Эти люди… Они сегодня не оперу пришли слушать. Будут ждать четвертого акта, нашего дуэта и того момента, как…
- Ты знаешь… - начал я, но тоже не стал продолжать. Расскажу потом, когда после премьеры повезу Тамару в наш ресторан. Ее, конечно, позовут на банкет, который заказан в голубом зале "Савоя", но я ее увезу, не нужно ей быть сегодня в компании, где каждое второе слово будет о бедном убитом Гастальдоне.
- Что? - спросила Тома, взяла меня под руку, и мы пошли под прикрытием машин к служебному входу, где, я уже видел, репортеров скопилось больше, чем мух над тарелкой со вчерашним бифштексом.
- Ничего, - пробормотал я. - Ты никогда не пробовала надевать чадру?
- Пробовала, - улыбнулась Тома. - В консерватории. На третьем курсе мы ставили "Похищение из сераля".
- Чадра тебе сейчас не помешала бы.
Засверкали вспышки, в нашу сторону потянулись микрофоны, какой-то тип с камерой на плече, растолкав коллег, бросился перед Томой на колени, чтобы получить нужный ракурс, вопросы слились в неровный гул, понять было трудно, я и не пытался, а Тома, улыбаясь и сжимая мой локоть, шла, разрезая эту людскую массу то ли взглядом, то ли каким-то шестым волевым чувством, у меня тоже что-то спросили, во всяком случае, я расслышал свое имя и ответил "No comment", вполне представляя, как в газете будет расшифровано и растолковано мое не очень пространное заявление.
Наконец мы оказались в длинном мрачноватом коридоре, где нас встретил старый Джош Веркер, работавший в театре со дня его основания и отвечавший за то, чтобы солистам было удобно в своих гримерных, чтобы у них там было все, что они потребуют, и чтобы никто из посторонних не мешал сосредоточиться перед спектаклем.
Я давно уже не был для Джоша посторонним, и старик приветствовал нас с Томой своей обычной шуточкой:
- Знаете, мисс Беляев, сегодня у меня было предчувствие: биса в вашей арии не будет.
После чего, выдержав секундную паузу, добавил:
- Потому что вам придется исполнить ее трижды!
Скорее всего, он говорил то же самое каждому солисту.
- Вы видели, Джошуа, что творится снаружи? - спросил я.
- Столпотворение, мистер Бошкариоф, - сказал Веркер, в который раз безуспешно пытаясь выговорить мою фамилию. - Это ужасно, маэстро Лорд говорит, что слушать будут плохо, и ему совсем не хочется дирижировать, а с таким настроением нельзя проводить премьеру.
- Все будет хорошо, Джошуа, - сказала Тамара.
- Хорошо… - горько произнес Веркер, поднимаясь следом за нами по лестнице на второй этаж, где располагались гримерные. Он не мог отказать себе в привычном удовольствии заглянуть в комнату Томы, убедиться, что там все в порядке, и что Кэт на месте, и что дверь открывается без скрипа, а потом он эту дверь медленно закроет за собой и спустится вниз, чтобы встретить и проводить очередного исполнителя.