Я покосился на Лику. Она была хороша собой - миниатюрная, но весьма фигуристая, жгучая, коротко стриженная брюнетка с ярко накрашенными губами, вызывающе подведенными бровями и неестественно длинными ресницами. Мне неприятно было на нее наезжать, но время от времени приходилось - мягкость она принимала за слабость, терпимость и нежелание отдавливать чужие мозоли - за трусость. А на ком, как не на трусливом слабаке, можно отыграться, сорвать плохое настроение, досаду на то, что мир не таков, каким мы хотим его видеть?
- Иван Петрович Витали был отличным скульптором. Особенно его ценили как портретиста. Знатокам хорошо известен, например, его бюст Пушкина, выполненный в тысяча восемьсот тридцать седьмом году. А для Исаакия Витали отлил в бронзе два горельефа: поклонение волхвов и встречу императора Феодосия святым Исаакием, составляющих одно из лучших украшений храма. На вершине фронтонов размещены статуи евангелистов и апостолов работы того же Витали. Кроме этих изваяний, по углам стен, на аттике поставлено по две фигуры ангелов со светильниками, тоже созданных Витали, а под ними с каждой стороны угла еще по ангелу. Витали также выполнил рельефы над большими дверями, ведущими в собор, в общем, потрудился на славу, и все содеянное им мне просто не вспомнить. Да это и не имеет отношения к гальванопластике. В этой технике Витали сделаны бронзовые многофигурные барельефы, которыми украшены три дубовые двустворчатые двери, каждая размером пятнадцать на девять метров.
- Ух ты! - сказала Лика, и я порадовался, что хоть размеры дверей она оценила по достоинству.
- Применения гальванопластики позволило копировать редкие скульптуры, барельефы и предметы быта древних народов. Большие коллекции их находятся в музеях Лондона, Парижа, Вены и других столиц. С использованием гальванопластики выполнено декоративное убранство дверей церкви Святого Августина и фасад Новой Оперы в Париже.
- А ты у-у-умненький, - протянула Лика с плотоядной улыбкой, живо напомнившей мне те времена, когда она еще не была подвержена приступам депрессии, а среди сотрудников "Северной Венеции" ходили слухи, будто она охмурила представителя какой-то шведской фирмы и в ближайшее время переберется жить в Стокгольм.
Анжелика Арсентьевна Стебелихина мнила себя дамой в высшей степени опытной, эмансипированной и лишь чуть-чуть не дотягивавшей до образца женщины-вамп - покорительницы мужчин. На самом деле она была очень недурным фотографом, который как-то вдруг вылупился, словно бабочка из кокона, из посредственного дизайнера по костюмам. И, надо признать, деловая хватка у нее была что надо. Матя Керосин - директор фотоателье "Северная Венеция" Матвей Семенович Киросин - называл ее Медвежьим Капканом. И был абсолютно прав - с медведеподобными, мужиковатыми, мужланообразными господами предпринимателями наша миниатюрная дама управлялась как умелый рыбак с попавшейся на крючок рыбиной. То отпустит лесу, то выберет, и, глядишь, бьется уже охмуренный ею самец в подсачнике, подписывает контракт на какой-нибудь альбом фотографий с юбилейного застолья или портфолио, которое нужно ему, как козе баян.
Папахен у Лики был полковником, и на нем-то она, пока вдрызг с ним не разругалась и не ушла из дома, оттачивала свои коготки, отрабатывала хватку. И хватка ей пригодилась - она выскочила замуж, а через три года развелась, став обладательницей однокомнатной квартиры в центре Питера и комплекта фотоаппаратуры, о которой коллеги ее только мечтать могли. Но что-то при этом в железном характере госпожи Стебелихиной то ли сломалось, то ли погнулось. Охватывать ее стала временами беспричинная хандра, и задаваться она стала вредными для состояния духа и тела вопросами: для чего живем мы на этом свете, к чему стремимся, и стоят ли "все наши подлости и мелкие злодейства" того, чтобы их совершать.
Потому что всякие подлости и мелкие злодейства удобно совершать, оправдываясь перед собой тем, что, мол, "не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены, лежащей на смертном одре". Или ради папы с мамой, деток, ну мужа на худой конец, что ли. А если только ради себя любимого, так стоит ли их совершать? Там ли мы себя любим? И, приглядевшись к себе, поняла Лика, что не стоит и не так уж она себя любит. Или время пришло - стукнуло тридцать, и осознала она, что не хочется ей в компании не слишком-то приятного мужчины кушать лягушачьи лапки со стеблями бамбука в "Золотом драконе", печень или сердце змеи в гранд-кафе "Дорадо", лангуста, окруженного трепангами, креветками и прочими дарами моря в "Китайском дворе". И на модные выставки в Мраморный дворец, Союз художников или Манеж ее тоже не слишком тянет. И даже в БДТ или Александринку хочется пойти с человеком достойным, душевным, а не очередным плейбоем, которому "далеко за…".
Но такого как-то не случалось. И не могло случиться по той причине, что упакована госпожа Стебелихина была по-прежнему как вамп и вела себя соответственно. И клевали на нее, естественно, по одежке и манерам. А те, кто подошел бы Золушке, которой королевские одежды до смерти надоели, не клевали. Потому что разбираться, что к чему, и заглядывать человеку в душу - дураков нет. Ужастиков всяких и по телику хватает, в жизни они ни даром, ни даже с доплатой не нужны.
Таким образом, Лика обречена была все чаще впадать в депрессию, и бог весть чем дело бы кончилось, если бы Матя Керосин не счел, что "английский сплин, иль русская хандра", госпожи Стебелихиной мешают ателье получать с ее помощью необходимые заказы и заслуженные доходы. Ибо фирма была маленькой, и с тех пор как Медвежий Капкан засбоил, дела наши перестали идти в гору. То есть начали ухудшаться. Инфляция-то ведь только по официальным сводкам сходит на нет, а фотография - дело дорогостоящее. Не говоря уже про рост арендной платы за помещение, в котором "Северная Венеция" располагалась.
Матя лез из кожи вон, уговаривая Лику взять себя в руки, убеждая, что все образуется, жизнь - штука полосатая, вроде зебры, и все такое прочее. Лика соглашалась, обещала, что все будет тип-топ, и упускала очередного жирного карася, почти согласившегося заказать у нас большеформатный календарь, на двенадцати листах которого должны были рекламироваться продаваемые его компанией металлопластиковые трубы. А ежели заключала контракт, то вместо коллажей, заставлявших мужчин покупать трубы именно этой компании, приносила нечто донельзя печальное на тему: "Дохлые трубы и снулые девушки". Клиент, разумеется, отказывался от продвижения своей продукции подобным образом, Матя шипел и плевался, как озлобленная кобра, а госпожа Стебелихина скорбно заламывала бровь и недоуменно разводила руками: мол, трудилась не за страх, а за совесть, но что-то, по-видимому, пошло не так.
Матя был хорошим человеком. Он долго притворялся шлангом, который вовсе не жаждет проглотить живого теплого кролика или нежнотелого барашка. Однако питон хотя бы раз в полгода должен кушать, чтобы не помереть с голоду. И, когда терпение его иссякло, а уговоры не дали желаемых результатов, он, дождавшись подходящего момента, отвел меня в дальний угол мастерской, где нас никто не мог слышать, и сказал:
- Саня, я сделал все, что мог. Большего от проклятого кровососа-капиталиста требовать нельзя. Нашей фирме придется расстаться с Ликой.
- Понимаю, - сказал я, недоумевая, почему он сообщает об этом мне, а не ей.
- Нет, не понимаешь, - продолжал он, шаря по моей куртке взглядом в поисках пуговицы, которую можно было покрутить, - верное свидетельство того, что Матя прибывает в расстроенных чувствах. - Я знаю Лику почти шесть лет. Для такого суетного, нервного и непредсказуемого бизнеса, как наш, - это большой срок.
- Знаю, - сказал я.
Матя был действительно мировым парнем. Средним фотографом, никаким сочинителем и тем еще бизнесменом. Но мужиком - что надо. Иначе в "Северной Венеции" давно не осталось бы ни одного сотрудника.
- Из-за Лики я вынужден отказывать ребятам, способным справиться с заказами, которые она провалила. Просрала, - уточнил органически не выносивший грубости Матя.
- Что ты от меня хочешь? - спросил я, стараясь не смотреть в Матины глаза, напоминавшие скорбные песьи очи. Было в его крупном, легко красневшем лице что-то бульдожье. Этакий Пьер Безухов, с фигурой атлета и без очков. - Если тебе нужно от меня отпущение грехов - отпускаю. Лика и впрямь потеряла креативность мышления. Потеряла вкус к работе. Это бывает. Я читал, что Селенджер…
- Саня, мне не до твоих побасенок! - оборвал он меня. - Я обратился к тебе, потому что мне нужна помощь. То есть Лике. Охмури ее. Соврати. Заставь вновь ощутить вкус к жизни, Понимаю, это звучит глупо, но иного выхода я не вижу.
- Совратить не трудно, - самоуверенно сказал я. - А что потом?
- Нужна вспышка эмоций. Прилив адреналина, тестостерона, гипоталамуса и эндокринов, - сказал Матя, любивший к случаю напомнить, что сам он "пскобской", "скобарь", "академиев не кончал" и является "самородком земли русской". - Чем пламенный роман завершится - не важно. Любовью до гроба, попыткой суицида, убийством изменщика серебряной вилкой из бабушкиного наследства - это второстепенно. Главное - сдвинуть состав с места, а там уж он сам покатится. Твое дело - разбудить спящую принцессу. А какой она принцу женой станет - о том в сказке не говорится.
- Спасибо тебе, алмаз ты наш неграненый! - с чувством сказал я. - Особенно за удар вилкой. Но не проще ли устроить ей встряску, угнав автомобиль?..
- Еще проще ударить по голове вот этим, например, штативом. - Матя кивнул на массивную деревянную треногу, которую давно уже следовало выкинуть, да ни у кого рука не поднималась на раритетную, хотя и бесполезную в нашем хозяйстве вещь. - Однако простое решение не всегда оказывается верным. Ей нужна вспышка положительных эмоций, а не абы каких…