Честно говоря, я предполагал, что Гемпель сейчас начнет разглагольствовать на темы достаточно отвлеченные (про благородство, про межрасовую дружбу и прочее), - словом, скажет что-нибудь такое, что заставит его чувствовать себя очень-очень хорошим. Иногда человеку необходимо насладиться мыслью о том, что он поступает правильно, делает добро и так далее. Какая-то загадочная потребность души, заложенная в нас свыше.
Гемпель меня удивил своим утилитарным подходом к делу.
- Я сказал ему, что ты - со мной, - сообщил он. - Чтобы он хорошенько запомнил, как ты выглядишь, и, если что, помог бы тебе.
- Если что? - насторожился я. Мне вдруг перестал нравиться оборот, который принимало дело. - В каком смысле "если что"?
- Если с тобой что-нибудь случится, - объяснил Гемпель. - Если со мной что-нибудь случится и ты останешься один, беспомощный.
- Стоп, - сказал я. - Почему это я останусь один, да еще и беспомощный? Человек всегда в какой-то мере один, но до сих пор, кажется, мне удавалось справляться…
- Ты знаешь, что я имею в виду. - Гемпелю не хотелось развивать эту тему.
- Нет, не знаю, - заупрямился я.
Мимо нас шли люди и жуткие существа, бабки с тележками на колесиках, расхлябанные пьянчужки с ближайшей паперти, зеленоглазые плоскорожие создания с остренькими горбиками и мятыми ошметками недоразвитых крыльев, женщины неопределенных лет и определенной наружности, согбенные карлики, цепляющиеся пальцами за мостовую, похожие на ящеров существа без штанов, верткие юноши в пиджаках на костлявых плечах. Потом проехала всадница на гладкой лошади. Все происходило одновременно и в одном и том же месте.
- Я не знаю, что может случиться, - еще раз сказал я.
Но я знал.
Гемпель тоже это знал и потому не ответил. Мы двинулись дальше на поиски розового дома.
Спустя минут десять Гемпель нарушил молчание.
- Она что-то делает с ними… - проговорил он.
- Алия?
- Да.
- С кем?
- С заключенными.
- Если она тюремщица, то оно и понятно, - сказал я.
- Она не тюремщица, - возразил он. - Она запретила так себя называть, а Алия ничего не запрещает без смысла. В этом отношении она мало похожа на обыкновенную женщину.
- Судя по твоим рассказам, она вообще не похожа на обыкновенную женщину.
- Она красавица, - сказал Гемпель угрюмо. - Но и на обыкновенную красавицу она не похожа… Вообще ни на кого.
- А на кого, в таком случае, она все-таки похожа? - не отставал я.
- На тюремщицу, - ответил Гемпель. - Эти заключенные… Я думаю, они просто взяли название. Заключенные. Те, кто куда-то заключен. Под ключ.
Некоторые филологические изыскания, даже те, которые обнажают самое заурядное явление, давно лежащее на поверхности, вроде высказанного Гемпелем, производят на меня сильнейшее впечатление. Тысячу раз я употреблял эти слова: "ключ", "заключенный", - и никогда мне в голову не приходило, что они однокоренные и вообще как-то связаны.
Странно все это.
Должно быть, западный ветер так действует. Западный ветер на Васильевском.
- Они заключены внутри чуждых им телесных оболочек, - продолжал Гемпель. - В этом смысл термина. Помнишь, я говорил тебе о том, что тело и душа всегда взаимосвязаны?
- А как же Квазимодо? - блеснул я познаниями. - Он был безобразен, но с прекрасной душой.
- Его душа была искалеченной и немой, - ответил Гемпель и усмехнулся. - Я об этом тоже думал. Особенно после встречи с прозерпинианами. Душа и тело взаимовлияют, в этом лично у меня нет ни малейших сомнений. А ты просто поверь на слово.
- Угу, - сказал я.
- В тех случаях, когда душа прозерпинианина оказывается в чересчур уж чуждой для себя материальной оболочке, - задумчиво изрек Гемпель, - что-то происходит и с душой, и с телесной оболочкой. Ты заметил, конечно, что одни прозерпиниане - обитатели второго слоя, или, если угодно, Земли-два, - выглядят более-менее привычно для человеческого глаза…
- Ты имеешь в виду горбатых карликов, обезьяно- и лемуроподобных уродцев и колченогих кривобоких калек? - вставил я.
Гемпель кивнул.
- Именно их. Они ведь все-таки похожи на людей. Пусть изуродованных генетическими мутациями, пусть очень некрасивых и отталкивающих, но все же людей.
Мы миновали Андреевскую церковь, возле которой тусовались два человекообразных субъекта с дергающимися плечами и мокрыми бородами. Я вдруг поймал себя на том, что не могу сейчас определить, к какому разряду отнести их. Земляне они или прозерпиниане? И если прозерпиниане, то должен ли я презирать их за столь низкое падение? А если они земляне, дает ли это право мне относиться к ним с пренебрежением? Может быть, нахождение на границе вообще открывает для развития человеческой личности такие возможности, каких она прежде за собой не подозревала?
А вдруг они вообще телепаты?
Я поскорее стал думать о чем-нибудь другом.
Гемпель между тем развивал свою мысль, не слишком заботясь о том, чтобы я, по крайней мере, слушал его внимательно, не говоря уж о том, чтобы что-то понимал и усваивал.
- В тех случаях, когда заключенная душа испытывает трудности из-за полной своей несовместимости с новым вмещающим телом, происходят разные неприятные трансформации. Как, например, вот с тем ящером. Ну и с другими. Алия разбирается с этими случаями. Ты знаешь, - продолжал Гемпель, захваченный новой идеей, - мне только сейчас в голову пришло… Полагаю, Алия - что-то вроде ученого. То, что у нас подразумевается под этим словом.
Он просто расцветал на глазах, когда наконец получил повод заговорить об Алии! Точно, Гемпель болен. При первом нашем разговоре я не вполне ему поверил, но теперь имел случай убедиться в том, что, описывая симптомы, Гемпель был абсолютно прав и безжалостно точен. Алия стала его болезнью. Чем-то вроде холеры. Она занимала все его мысли, и, полагаю, если изучить какую-нибудь клетку гемпелевского тела под электронным микроскопом, то там, внутри мембраны, обнаружится плавающая в цитоплазме крохотная Алия. Причем это касается не только клеток мозга, но и всех остальных, за исключением, быть может, жировых, которых в организме Гемпеля совсем немного.
- Очевидно, наиболее трудные экземпляры после переселения попадают к Алии, чтобы она… Не знаю, что она с ними делает, - признался Гемпель после паузы. - Может быть, изучает.
- Что страшного в изучении? - спросил я.
- Любое изучение предполагает анализ.
Слово "анализ" ассоциируется у всякого недавнего школьника… правильно, с тем, о чем вы сами только что подумали.
- Анализ означает расчленение, - сказал Гемпель, криво усмехаясь (готов поспорить, у него возник тот же самый образ, что и у меня: белый столик с дурно пахнущими баночками…). - Разъятие на части с целью исследования. Понимаешь теперь?
- По-твоему, к Алии пригоняют всех этих уродцев, а она разрезает их на кусочки и потом рассматривает в лупу?
- Приблизительно так.
- И ты еще влюблен в эту женщину?! - воскликнул я.
- А что?
- Разве можно любить медичку? Она копается в чужих внутренностях, а потом теми же самыми руками - ты только вдумайся в это, Андрей! - гладит твое лицо, и более того…
Он пожал плечами.
- Честно говоря, мне все равно. Она - Алия. Для меня этим все сказано. Коротенькое слово, в котором заключена вся моя жизнь. (Опять "заключенный", заметь!) Я умру без нее. Я уже сейчас умираю, потому что слишком долго ее не видел.
За волнующим разговором мы незаметно добрались до места, и Гемпель замер, впившись жадным взором в розовый дом, одиноко торчащий посреди пустыря. На мой взгляд, ничего особенного в этом доме не было. Море грязи вокруг, несколько захламленных луж, опрокинутая скамейка, полусгнивший пень на том месте, где когда-то рос роскошный тополь… И нечистый бесстыдно-розовый фасад с чумазыми белыми завитушками вокруг окон второго этажа.
Я честно сказал Гемпелю:
- Отвратительный дом.
Он меня не слышал. Как завороженный, он шагнул к подъезду и открыл дверь. Я вошел за ним следом.
Мы поднялись на два пролета и остановились перед обшарпанной дверью. Гемпель глянул на меня дико и озорно. Я его таким уж и не помнил. Его дреды стояли дыбом, глаза светились лукавством, они казались невероятно добрыми. Таким добрым бывает только очень юное существо, которому просто никто еще не объяснил, что в мире встречаются плохие дяди и нечуткие тети. Щенки такими бывают. Котята - нет, котята знают о плохих дядях и тетях с рождения. Поэтому, кстати, кошки считаются умнее собак. Что до людей, то "собаковидных" - приблизительно одна десятая от общего числа всего человечества; причем к десятилетнему возрасту эта особенность напрочь изживается.
В общем, Гемпель выглядел по-детски чистым, наивным и нежным, когда вынес дверь ударом ноги. Петли вылетели напрочь, дверь опасно накренилась, повисла, подумала и рухнула. Гемпель ворвался в квартиру, где одурманивающе пахло аптекой (на самом деле это был запах йода, источаемого морепродуктами). Я осторожно забрался туда вслед за ним. Хоть квартира и выглядела необитаемой, мне все же было боязно. И страшился я именно представителей закона, а вовсе не тех существ, которые, возможно, прятались в глубине темного коридора.