Он забежал домой, как обычно, к двум часам. Ну, да, и что? Мама мальчика Аркаши. Ему даже сомнительно повезло. Подкараулил у подъезда, она – из синего джипа, он – из серебряного Ящера, мечта! Привет – привет. Божественно выглядишь, соседка. Ладно врать, я даже не накрашена. Тебе и не надо. Слушай, мой Аркашка у тебя? – ??? – Это не вопрос, я говорю, мой Аркашка у тебя, эсэмэску сбросил, мамочка, у меня "зарез" по инглишу, или "разрез", короче, ему важно. У нас сам знаешь, джунгли и маугли, пусть у тебя перекантуется до вечера? Ты только покорми его – а я дам, чем, не переживай. Пойдем, пойдем. Макароны не вари, будет просить. Аркашка на диете, все время сидит сиднем, супчик, творожная масса – и все! Конфету шоколадную? Одну, не вздумай больше. Будет канючить? Ладно, две. Вот держи. Коробку. Спасибо тебе, сосед дорогой. Чмоки-чмоки. Ах!
Мальчик Аркаша и правда, засел в его холостяцкой гарсоньерке. Дело обычное. Леонтию он не мешал, наоборот, занятно было бы перекинуться парой слов. Но в тот "четверговый" день не удалось. Потому что, мальчик Аркаша оказался в квартире не один. То есть, обосновался он в углу, за шатким компьютерным столом в совершенном и отрешенном одиночестве, видимо – действительно зарез. Но на диване обнаружил себя еще один посетитель, никак не пересекавшийся с Аркашей, и – даже не обращавший в его сторону ни малейшего зрительного интереса. Посетитель высоко держал в руках раскрытую книгу, судя по толщине и строгой обложке – англо-богвестькакогоязыка словарь, и сосредоточенно изучал текущую страницу. Это был Костя Собакин, без сомнения. Непривычно молчаливый, подчеркнуто официальный, и вообще – какой-то не тутошний, не земной. Хотя бы оттого, что был он, что называется, "при костюме". Леонтий только однажды в жизни лицезрел Костю Собакина в деловом костюме, давно, на закате студенческой эры – именно в костюме, причем взятом под залог честного слова взаймы. Костя и отправлялся наниматься тогда на первую свою работу, переводчика и консультанта по разговорной безопасности, в то самое военное ведомство, название которого уже никогда не произносил вслух – говорил просто, в случае нужды: у меня на службе. Тот первый костюм был синий с лаковой искрой, синтетическая дешевка, трескучий нейлон, чуть разбавленный шерстью. Нынешний, серо-полосатый, как государственный флаг законспирированной бюрократической страны, наоборот, обличал хозяина своей дороговизной – Леонтий вдруг подумал: откуда такой? Не по рангу и не по карману. Впрочем, что он знал наверняка о Костином ранге и кармане? Обычно он видел друга облаченным в небрежные мешковатые джинсы, свитера только разнились, от степени торжественности случая и приема, но тоже зависти в Леонтии не пробуждали, Костя явно никогда не был им отнесен в разряд записных модников, а как раз наоборот – определен в категорию одеваемых женами равнодушников: "дали чистое, и ладно". А тут такой костюм! Может, даже от "Бриони". Очень качественный костюм. Леонтия явно зациклило – он пропустил, как Собакин поздоровался с ним. Пока его не вернул в реальность пистолетный хлопок мощно и с силой приведенного в закрытое состояние словаря англо-тарабарского языка.
– Поговорить бы, – коротко и сухо произнес Костя.
– Да не вопрос. Айда на кухню, – Леонтий напротив, позволил себе максимально приближенный к фамильярному, приятельский тон, ему как-то сразу сделалось не по себе от непривычного с Костиной стороны официоза – что за джеймсбондовские игры? Или он опять чем-то успел обидеть Собакина? Это когда же!
Неловкость дала о себе знать сразу же – со стороны Собакина, тот как вошел, так и усреднил свое присутствие на одном из четырех "под избу" грубых табуретов, кухня не парадная зала, и после молча просто сидел, будто вписался в интерьер, как его естественная часть. Просто сидел, пока Леонтий сконфуженно хлопотал у заварочного чайника – не водку же было предлагать! от одного этого слова до сих пор мутило, – о чае не было сказано, Костя и стакана воды не попросил, но гостеприимство требовало. Хотя гость вел себя престранно – для Кости Собакина, можно сказать, что и родного в доме, – очень, очень престранно. Словно полицейский, нарочно заставший врасплох вора и теперь ждущий чистосердечного признания, причем ждущий – с удручающей неотвратимостью. Вот и у Леонтия не было выбора, разговор предстояло начинать самому. Только, о чем? Он пролистнул в уме – свое собственное пьянство, кто знает, вдруг старый приятель не одобряет и предстоит решительный, мозги вправляющий выговор. Чушь! О ревности и мести даже думать смешно, женские интересы у семейного Кости и безнадежно разведенного Леонтия вообще не пересекались. Денег у Собакина он не занимал, довольно давно, а те, что брал когда-то – вроде бы все вернул, и сумма там была взаимодружеская, такие и вообще не отдают, благодарят услугой или бутылкой на Первое мая. Да и разве возможно было, чтобы Собакин мелочился? Нет, не получалось, не придумывалось, не находилось повода. И не могло его быть. Отчего же тогда Костя заявился, чиновно разодетый "фу-ты ну-ты", и теперь неподвижно-грозно угнездился в крохотной нише на табурете, точно сыч в чердачном окне? Время тикало. Наконец:
– Тебе с сахаром? Я-то голый пью, боюсь диабета. Правда, у нас в роду никто не страдал, но…, хочу дожить до самой смерти, – попробовал пошутить Леонтий.
– Не смешно, – отрезал Костя, и замолчал опять.
– Ну, вот… Вот сахарница, сыпь сам, сколько хочешь и если хочешь. Есть конфеты, правда, мне их дали для Аркадия – это тот ребенок, что в углу, по уши, так сказать, занырнул в комп. Но он переживет, невредный парень…
– Хватит, – остановил его Костя. – Давай по существу.
– Давай, – согласился Леонтий, ну, слава богу, не то рехнуться можно! – А по какому? Существу?
Собакин посмотрел так, будто его прямо и сейчас, не сходя с этого самого насиженного места, смертельно оскорбили, оставили в дураках, развели как лоха, опустили ниже плинтуса. И вообще – заставили землю есть.
– Ты обманул нашего товарища. Иначе – соврал мне.
Вот-те раз! Хоть тресни меня потолком по голове, хоть убей – спятил Собакин, не иначе: так определил себе Леонтий, совершенно ничего уже не понимая. Товарища! Джедая что ли? Но он ничего такого…. Погоди, погоди! Товарища! Леонтия вмиг осенило.
– Это майора Серегу вашего? Нужно мне больно! – он ляпнул вслух, и только сказав, осознал, в какую поганку втравился.
– Майор Ломоть-Кричевский, Сергей Сергеевич, какой он тебе Серега? – поправил его холодно и как-то… как-то свысока Костя. Вышло неожиданно.
– Ну, да. Этот самый майор. Да ты послушай, мы хорошо же расстались, там ерунда оказалась, он помог, я ему – спасибо. Он мне – не хворай. И все.
– В квартире профессора Тер-Геворкяна никогда не проживали родственники, подходящие под полученное описание. Никогда таковые лица вообще не состояли в родстве ни с профессором, ни с его женой. Никогда ни сам Тер-Геворкян, ни его супруга не давали разрешения на пребывание в пределах своей жилплощади стороннему лицу, и тем более никогда не доверяли ключей.
– Я не знаю, – Леонтий совершенно растерялся. Мысли бежали, беспорядочно, потому вышло, будто у Зощенко, в насмешку: – Я не управдом, я паспорт у них не спрашивал.
– Ты оставался в квартире после ухода нашего сотрудника. Ты вел разговор и непосредственно имел общение, – Собакин не спрашивал, нет, он перечислял факты – отчего Леонтия вдруг кинуло в холодный пот.
– У тебя неприятности, из-за моих соседей? Ты же сам потешался, мол, какие там шпионы? Помнишь? Ну и обошлось. Братец сумасшедший, сестра его – может, они квартиру снимают. А сказали, что родство, просто так, меньше вопросов. Я извинюсь перед Серегой…, то есть перед товарищем майором, если хочешь. А ты вообще не при чем. Я подтвердить могу, где надо. Ты скажи только. Никого я не обманывал. В игры играть! Что я, мальчишка! Ё-моё!
– Достаточно, – Костя слез с монументального табурета, будто бронзовый Ильич с пьедестала своего памятника, после чего вернул себе личность, но какую-то не свою, неприятную, недружескую, нежданную. – Теперь изволь смотреть сюда.
Собакин – четким, отработанным, будто привычным жестом! – полез во внутренний карман статусно-полосатого пиджака, и вытащил кролика. За длинные уши. Красного цвета, с золотым потертым тиснением и с… и с гербом. Леонтий, вмиг онемевший, оглохший, утопший, угоревший, очумевший и обездвиженный, едва уловил в развороте – департамент внутренней контрразведки и дальше что-то еще, страшное, служебно-приказное.